Сообщений в теме: 23

[Edward_Von_Shultz]

Интермедия вторая

 

Старший Брат смотрит на тебя….
Джордж Оруэлл, «1984»

 

22 июля 1941
До трагедии Одессы осталось 85 дней

«Контингент, не подлежащий
эвакуации»

Все то, что пришлось пережить нам, двум еврейским детям в «Городе Антонеску», так невероятно и так чудовищно, что поневоле возникает вопрос: как это могло случиться?
Как могло случиться, что мы остались в Одессе?
Как могло случиться, что наши семьи не уехали, не убежали - не эвакуировались?
Ведь и сегодня, через 70 лет после тех страшных событий нас спрашивают об этом друзья и знакомые. И, не подозревая, какую причиняют нам боль, добавляют: «Кто хотел, тот уехал!».
Неужели, действительно, кто хотел, тот уехал?
Для того чтобы честно ответить на этот вопрос, нужно вернуться к тем дням, когда в Одессу пришла война и фактически сразу же началась эвакуация.
То есть как это «фактически сразу же»?
Героической обороне Одессы и проведенной в эти дни героической эвакуации посвящены сотни статей и десятки книг.
Все изучено, описано, увековечено.
Все доподлинно известно.
Известно, что эта эвакуация «одна из ярчайших страниц борьбы советского народа против агрессора». Известно, что проведена была «по четко задуманному плану» и по своим результатам «осталась непревзойденной». Известно, что все (ну абсолютно все!), что намечалось эвакуировать, было эвакуировано: более 80 тысяч бойцов Приморской армии, 15 тысяч человек гражданского населения, 462 орудия, 14 танков, 16 бронемашин, тысяча автомашин, около 25 тысяч тонн различного оборудования промышленных предприятий и даже… более 3 тысяч лошадей.
Известно даже, что началась она, эта эвакуация, по личному приказу Сталина: « . . . храбро и честно выполнившим свою задачу бойцам и командирам Одесского оборонительного района в кратчайший срок эвакуировать войска Одесского района на Крымский полуостров».
Но личный приказ Сталина был получен только 30 сентября 1941-го.
Не свидетельствует ли это о том, что и эвакуация из Одессы началась 30 сентября 1941-го? Нет, не свидетельствует.
Приказ Сталина касается только последнего этапа эвакуации – эвакуации войск Одесского оборонительного района, а эвакуация города началась значительно раньше. И это легко доказать.
Перед нами лежит пожелтевший документ – копия докладной записки начальника Управления Черноморского пароходства П. Макаренко, направленная 20 апреля 1946 года ответственному организатору ЦК компартии по Одесской области товарищу Григорьеву. (1)

«Сопроводиловка» к докладной записке
начальника Управления Черноморского пароходства.
Одесса, 20 апреля 1946

 

Многие годы этот документ хранился под грифом «секретно». Он был отпечатан всего в двух экземплярах: первый - адресату, а второй – «в дело». Да и тот, первый, отправленный ответственному организатору, подлежал возврату в секретную часть особого сектора ЦК партии Украины. О необходимости возврата свидетельствует лиловый штамп на титульном листе документа: «Пiдлягае повернения до таемноi частини Особого сектора ЦК КП(б)У».
И, если этого недостаточно, то есть там еще и рукописное требование какого-то партийного функционера: «Возвратить в о/c».
Документ действительно был возвращен в особый сектор ЦК – уже 6 мая 1946 года.
Но, в чем же, собственно, заключалась такая, столь строгая секретность документа?
Записка начальника Управления Черноморского пароходства являлась, да и сегодня является, свидетельством того, что уже 8 июля 1941-го Государственный Комитет обороны во главе с товарищем Сталиным дал указание об эвакуации Одессы, поскольку уже тогда, 8 июля 1941-го, допускал захват города противником.

ИЗ ДОКЛАДНОЙ ЗАПИСКИ НАЧАЛЬНИКА ЧЕРНОМОРСКОГО ПАРОХОДСТВА П. МАКАРЕНКО ОТВЕТСТВЕННОМУ ОРГАНИЗАТОРУ
ЦК КП(б)У ПО ОДЕССКОЙ ОБЛАСТИ ТОВ. ГРИГОРЬЕВУ
29 апреля 1946 г., секретно
Гражданская эвакуация Одессы
8-го июля 1941 г. был получен приказ Государственного Комитета обороны об эвакуации Одессы . . .
С 8-го июля и до 16-го октября 1941 г. Черноморское Пароходство и одесский порт живут и работают в основном под знаком гражданской эвакуации, обороны и военной эвакуации города . . .

Но самое интересное, что в действительности, эвакуация Одессы началась еще раньше! Еще до получения приказа Государственного Комитета обороны!
Эвакуация Одессы началась уже в первый день войны одновременно с началом «Великой сталинской эвакуации».
Ранним утром 22 июня 1941 года, когда весь мир был уверен, что «кремлевский диктатор» в шоке от внезапного нападения Германии, Сталин на самом деле спокойно и уверенно работал, и среди многих важных и неотложных дел, занимался организацией эвакуации.(2)
Экстренное заседание Политбюро, начавшееся в Кремле в 5:45 утра, закончилось в 8:30. Но еще до его окончания, где-то около 7 часов утра в квартире руководителя Коминтерна Георгия Димитрова раздался телефонный звонок, и личный секретарь вождя Поскребышев приказал Димитрову явиться в Кремль.
Через 20 минут Димитров был в Кремле. Правда еще целый час ему пришлось просидеть в приемной, и в кабинет вождя его впустили только в 8:40 - после того, как оттуда выскочили Тимошенко и Жуков. Военачальники, как, впрочем, и все, находившиеся в это время в приемной, были в явном волнении.
Однако в самом кабинете, к удивлению Димитрова, царило спокойствие. Он так и записал вечером в своем дневнике: «в кабинете царило удивительное спокойствие, твердость и уверенность, у Сталина и у других…».
Войдя в кабинет, Димитров устроился рядом с Маленковым у длинного совещательного стола. Сталин не мог уделить ему внимания – он сидел поодаль от соратников за своим письменным столом и был занят разговором с Лазарем Кагановичем.
Разговор шел вполголоса, но Димитров все-таки уловил несколько сказанных вождем фраз и, ввиду особой их важности, также отметил в дневнике: «…дипломатические представители, говорит Сталин, должны быть выведены из Москвы и отправлены в другое место, например, в Казань…».
Сталин употребляет слова «выведены и отправлены», но смысл их понятен: «дипломатические представители должны быть эвакуированы в Казань…».
Да, да, именно так – Сталин говорит с Кагановичем об ЭВАКУАЦИИ!

Эвакуация, которая будет названа
беспрецедентной

Секретное постановление ЦК партии о создании «Совета по эвакуации» выйдет только 24 июня 1941-го. Но «Великая сталинская эвакуация» начнется уже сегодня 22 июня 1941-го.

Секретное постановление ЦК о создании «Совета по эвакуации»
Москва, 24 июня 1941

 

Разговор Сталина с Кагановичем продолжался около часа.
В 9:35 Каганович пулей вылетел из кабинета и со всей своей неуемной энергией занялся организацией эвакуации.
В тот же день только из Белостока и Гродно было отправлено на Восток более 30, так называемых, «эвакопоездов».
Удивительно, но эвакуация началась, как по мановению волшебной палочки, одновременно из Прибалтики, Белоруссии, Молдавии, Украины…
Чем быстрее рвалась на Восток германская армия, тем быстрее, уходя от нее, шли десятки, сотни, тысячи тяжело груженных эвакопоездов. И все это в хаосе «внезапного» нападения, в неразберихе первых часов, дней войны. И все это под непрерывной бомбежкой, навстречу идущим на Запад войсковым эшелонам.
И невольно возникает крамольная мысль: а не была ли она, эта ЭВАКУАЦИЯ, продумана и подготовлена заранее, еще до «внезапного» нападения?
По спецсообщению разведки за № 660569 от 31 мая 1941-го на советской границе было сосредоточено порядка 122 германских дивизий. Сталин знал, что Гитлер вот-вот ударит. Знал, что Красная Армия не сможет сдержать удар. Знал, что придется отступать.
Об этом, не смущаясь, говорил впоследствии Молотов: «Мы знали, что война не за горами, что мы слабей Германии, что нам придется отступать, до Смоленска, или до Москвы, это перед войной мы обсуждали…».(3)
Сталин знал, что придется отступать, и в предвидении отступления готовил грандиозную ЭВАКУАЦИЮ, считая ее одним из важнейших факторов будущей победы. Первый отчет о ходе эвакуации он получил уже 23 июня 1941-го в 4:30 утра. А затем: 24 июня в 19:00; 25 июня в 1:10 утра и в 21:45 вечера; 26 июня в полночь; 27 июня в 1:10 утра…
Эвакуация, осуществленная Сталиным, была беспрецедентной - уникальной по срокам, масштабам и по своей исключительной организованности. «Великое переселение на Восток» заняло около 4-х месяцев, с 22 июня по ноябрь 1941-го. За это время из западных районов страны было вывезено 2.543 промышленных предприятия, сотни высших учебных заведений, научных институтов, лабораторий, библиотек, архивов и даже принадлежащие этим архивам несгораемые шкафы, в которых хранились документы. Почти все театры, киностудии, музеи, алмазный фонд страны и, конечно же, ценности Оружейной палаты Кремля. А еще – продовольствие, топливо, зерно, сельскохозяйственные машины, более двух миллионов голов крупного рогатого скота, пять миллионов коз и овец, 200 тысяч свиней, 800 тысяч лошадей…
Сталинская эвакуация была действительно беспрецедентной.
По железным дорогам нескончаемыми потоками шли на Восток эвакопоезда. По берегам рек двигались тягачи, тянувшие баржи и паромы. По сельским грунтовым дорогам вязли в грязи обозы, тракторы, комбайны, сенокосилки, плелись измученные люди, катили ручные тележки, тащили свои жалкие пожитки, несли своих плачущих детей. А по обочинам этих грунтовок колхозники гнали напуганный бомбежками ревущий скот. И по тем же обочинам охранники НКВД гнали многотысячные колонны заключенных. Большую часть из них уже расстреляли, а этих вот, неизвестно зачем, гнали, как скот, на Восток.
Но самой впечатляющей была, конечно, эвакуация промышленности.
Уже в первые месяцы войны германская армия захватила многие важнейшие центры страны, и Гитлер, естественно, надеялся использовать их промышленно-экономический и военный потенциал. Так же, как делал это во всех порабощенных им странах Европы.
Однако на этот раз он просчитался.
В предвидении войны Сталин принял, пожалуй, одно из самых важных своих решений – решение об эвакуации промышленности!
Но как возможно было это осуществить?
Как возможно было эвакуировать огромные и современнейшие на тот час заводы - металлургические, станкостроительные, авиационные, танковые?
Ну, подумайте сами!
Легко ли, просто ли эвакуировать такой завод?
Легко ли, просто ли демонтировать многотонные прокатные станы, плавильные печи, гидравлические прессы, котлы, турбины, краны, транспортеры?
Ну ладно, допустим - демонтировали, погрузили на платформы, укрепили, укрыли брезентом, перевезли под бомбами за тысячи километров.
Но что дальше? Где выгружать?
Куда сбрасывать? В поле?
На голую землю? Под открытое небо?
И тут начинается самое невероятное!
Задолго до «внезапного» нападения Германии по приказу Сталина, на территориях недосягаемых для врага - за Волгой, за Уралом, в Средней Азии, на Дальнем Востоке - при существующих там аналогичных или же близких по профилю заводах была подготовлена огромная производственная база, способная «принять» эвакуированные заводы.
Свидетельствует маршал Жуков: « С военной точки зрения исключительное значение имела линия партии на ускоренное развитие промышленности в восточных районах, создания предприятий-дублеров по ряду отраслей машиностроения, нефтепереработке и химии…» (4)

Так вот в чем разгадка беспрецедентной сталинской эвакуации!
«Предприятия-дублеры!»
Почти каждый находившийся в угрожаемой зоне значимый завод имел своего «дублера» в тылу. Имел свой заранее определенный и утвержденный ЦК партии «новый домашний адрес» – в Куйбышеве, в Казани, в Новосибирске, в Уфе, в Нижнем Тагиле…
Там, на «предприятиях-дублерах» эвакуированные заводы ждали не только специально выстроенные и полностью оснащенные цеха, но и прибывшие заранее передовые отряды их собственных специалистов, подготовившие все необходимое для монтажа оборудования и быстрейшего ввода его в действие. (5)

Список адресов предприятий-дублеров

 

Одновременная перевозка тысяч промышленных предприятий на тысячах эвакопоездах на тысячи километров в тысячи различных городов, требовала точнейшей координации. Так, например, в начале сентября 1941-го на Урал был отправлен Харьковский паровозостроительный завод - ХПЗ. Для эвакуации его подразделений понадобились 43 железнодорожных состава. Каждое из подразделений было отправлено на «свой дублер». Танковое подразделение, производившее корпуса и башни танков, было эвакуировано в Нижний Тагил на базу Уралвагонзавода, где к нему присоединились еще два предприятия: эвакуированный из Москвы Станкостроительный завод им. Серго Орджоникидзе и эвакуированный из Мариуполя Металлургический комбинат им. Ильича. А дизельное подразделение, производившее уникальные танковые моторы, было эвакуировано в Челябинск на базу Челябинского тракторного завода, где к нему присоединился эвакуированный из Ленинграда Машиностроительный завод им. Кирова.
В течение нескольких месяцев все эти «чужие» друг другу и различные по своему профилю заводы сумели не только осуществить монтаж и наладку собственного оборудования, но и «состыковаться» между собой, и к концу 1941-го выпустить более 4,5 тысяч лучших в мире танков. Тех самых «Т-34» и «КВ-1», которые наводили ужас на гитлеровцев.
А к началу 1942-го в тылу уже функционировала мощная танковая промышленность: восемь танковых, шесть корпусных и три дизельных завода, выпускавших порядка 24-х тысяч танков в год.
Беспрецедентная сталинская эвакуация позволила СССР уже в 1942 году произвести больше военной техники, чем Германия, владевшая почти всей Европой: в 4 раза больше танков, в 3 раза больше орудий, в 2 раза больше самолетов.
Эта беспрецедентная эвакуация была явно подготовлена заранее – еще до «внезапного» нападения.
Иначе ее невозможно было бы осуществить!
Так что американский журналист Л. Сульцбергер в июне 1942-го с полным основанием мог написать в журнале «Лайф»:
« Этот осуществленный в гигантских масштабах перевод промышленности на Восток – одна из величайших саг истории. Причем, речь идет, отнюдь не о спорадическом процессе: перевод заводов был подготовлен заранее и в день «P» - планы эвакуации были пущены в ход».

Составы идут на Восток. Лето 1941

 

Впервые сочетание слов «предприятия-дублеры» (которое мельком упомянул маршал Жуков в своих «Воспоминаниях») использовалось нами - в 2005-м, в книге «Сталин. Тайный сценарий начала войны», ОЛМА-ПРЕСС, М., 2005.
Факт создания этих, скажем прямо, необычных «предприятий» весьма заинтересовал нас, поскольку свидетельствовал о том, что Сталин не только знал о приближающемся нападении Германии, но и готовился к нему, и этим полностью подтверждал концепцию существования тайного сталинского сценария начала войны.
Однако вернемся к беспрецедентной сталинской эвакуации.
Термин «эвакуация», в общепринятом смысле, включает в себя не только вывоз из угрожаемой зоны промышленных предприятий и материальных ценностей, но также (и даже в первую очередь!) вывоз гражданского населения:
« Эвакуация (от латинского «еvacuo») вывоз из местности, находящейся под угрозой захвата или подвергшейся стихийному бедствию, гражданского населения, предприятий, учреждений, художественных ценностей, раненых, больных, пленных…».
Да оно и понятно!
Ведь эвакуация – это еще и акт гуманности: спасение гражданского населения от неволи, от плена, от страданий под гнетом жестокого врага. Спасение гражданского населения от физического уничтожения.
Сталинская эвакуация, естественно, тоже включала эвакуацию населения.
Но была ли она актом гуманности?
По данным Центрального справочного бюро, действовавшего при «Совете по эвакуации», в первые месяцы войны было эвакуировано на Восток 17 миллионов человек.
Грандиозная цифра! Около 25% населения всех западных районов страны, оставленных Красной Армией.
Эвакуация населения, как и эвакуация промышленности, была под строгим контролем Сталина. Ежедневно, не позже 22:00, начальники местных железных дорог сообщали в Народный комиссариат путей сообщения о следовании эвакопоездов по состоянию на 18:00. И в ту же ночь эти сведения поступали к Сталину.
Вопрос о том, какие группы населения – какие «людские контингенты» - следует эвакуировать, решал тоже лично Сталин.
27 июня 1941-го по вопросу «контингентов, подлежащих эвакуации» вышло специальное строго секретное постановление ЦК партии и СНК СССР: «О вывозе и размещении людских контингентов и ценного имущества».
Очень часто в различных источниках проскальзывает мысль, что, в соответствии с этим постановлением, эвакуации подлежали в первую очередь детские учреждения, люди пожилого возраста и женщины с детьми.
Но вот перед нами это знаменитое строго секретное постановление в его первозданном виде, только бумага за 70 прошедших лет немного пожелтела.
Давайте прочтем его вместе!

Строго секретное постановление ЦК партии 27 июня 1941

 

Нет в нем, в этом постановлении, никакого упоминания ни о «детских учреждениях», ни о «людях пожилого возраста», ни о «женщинах с детьми».
Нет никакого упоминания, ни в тексте, ни в скобках, ни в примечании, ни мелким шрифтом. Нет никакого упоминания – ни прямого, ни косвенного.
Нет, и все тут!
В постановлении ЦК партии и СНК СССР от 27 июня 1941 года четко и однозначно определены четыре « основных людских контингента, подлежащих эвакуации»:
1. Квалифицированные рабочие, инженеры и служащие вместе с эвакуируемыми предприятиями;
2. Молодежь, годная для военной службы;
3. Ответственные советские работники;
4. Ответственные партийные работники.

Необходимость эвакуации инженерно-технического персонала предприятий диктовалась, естественно, военной необходимостью. Трудно против этого возражать. Не менее важно было эвакуировать и молодежь, годную для военной службы. Да и советско-партийную элиту следовало, конечно, спасти от уничтожения.
Но вот, незадача!
Однозначно определяя «контингенты, подлежащие эвакуации», строго секретное постановление ЦК партии и СНК СССР тем самым однозначно определило и «контингенты, НЕ подлежащие эвакуации».
И что бы там не говорили и не писали впоследствии, к «контингентам, НЕ подлежащим эвакуации», принадлежали как раз те самые «детские учреждения», те самые «люди пожилого возраста» и «женщины с детьми».
И что бы там не говорили и не писали впоследствии, к «контингентам, НЕ подлежащим эвакуации», принадлежали и «граждане еврейской национальности».
Хорошо продуманная и отлично организованная сталинская эвакуация не предусматривала организованную эвакуацию еврейского населения, как особого контингента, которому грозила смертельная опасность. Такая же, а, возможно, и большая, чем опасность, грозившая эвакуируемой в первую очередь советско-партийной элите.
Ведь только вчера, 26 июня 1941-го, убийцы из Эйнзатцгруппе «А» под командованием бригаденфюрера Вальтера Шталлекера устроила в Каунасе настоящий погром: сожгли еврейский квартал, разрушили синагогу и замучили около полутора тысяч евреев. А сегодня, 27 июня 1941-го, в Белостоке коллеги этих убийц из Эйнзатцгруппе «В» под командованием бригаденфюрера Артура Небе сожгли в синагоге живыми еще тысячу.

 

«Пианино и фикусы»

Многие годы в мире бытует миф, что внезапность вторжения германской армии на территорию Советского Союза и стремительность ее наступления помешали евреям эвакуироваться и стали причиной их гибели.
Евреи, мол, «просто не успели эвакуироваться».
Не успели эвакуироваться? Как удобно!
Просто не успели эвакуироваться!
Такое объяснение (или оправдание?) было бы правомерным, если бы уничтожение еврейского населения осуществлялось исключительно в первые дни, пусть недели, войны. Но оно продолжалось более года!
В Прибалтике и на территориях Западных районов Украины и Белоруссии евреев действительно начали уничтожать сразу же после «внезапного» нападения - в июне 1941-го. Но евреев Бессарабии и Северной Буковины истребляли в июле, а евреев Южной Украины в августе-сентябре.
В октябре 1941-го настал черед «не успевших эвакуироваться» евреев Одессы. И только в ноябре-декабре 1941-го, через пять месяцев после «внезапного» нападения, «не успевших эвакуироваться» евреев расстреливали в Крыму - в Симферополе, в Евпатории, в Феодосии, в Ялте и в Керчи.
А «не успевшие эвакуироваться» евреи Кавказа погибли в августе-сентябре уже нового 1942-го года, больше чем через год после «внезапного» нападения.
За это время евреи МОГЛИ уже, кажется, успеть эвакуироваться!
За это время евреи ДОЛЖНЫ были успеть эвакуироваться!
И наверняка бы успели, если бы…
Вскоре после окончания войны в мире стали распространяться слухи о мерах, принятых Сталиным по эвакуации еврейского населения. Говорили о том, что был даже, якобы, издан специальный указ Верховного Совета СССР за подписью «самого Калинина». Говорили о том, что евреи, якобы, ехали в эвакуацию с комфортом, везя с собою «пианино и фикусы».
После всех ужасов Катастрофы необходимость эвакуации евреев казалась такой естественной, что эти странные слухи поддерживала даже еврейская печать. Так в 1946 году в одном из бюллетеней известного благотворительного общества помощи еврейским эмигрантам «ХИАС» утверждалось:
« Не вызывает сомнений, что советские власти приняли специальные меры для эвакуации еврейского населения, или для облегчения их бегства...
Советские власти предоставляли тысячи поездов специально для эвакуации евреев, сознавая, что они являются наиболее угрожаемой частью населения…».
Нет, конечно же, ничего подобного не было.
Не было специального указа Верховного Совета СССР, за подписью «самого Калинина». Не было пианино. Не было фикусов.
Не было тысяч специальных эвакопоездов.
Не было даже одного специального эвакопоезда.
Не было целенаправленной эвакуации евреев.
Не было даже целенаправленной эвакуации еврейских детей.
Об этом свидетельствуем мы - двое еврейских детей, брошенные на смерть в оккупированной Одессе.
Миф о целенаправленной эвакуации евреев кажется особенно кощунственным на фоне миллионов уничтоженных, особенно кощунственными на фоне чудовищных рвов, оврагов и ям, заполненных трупами женщин и детей.
После изгнания нацистов эти зловонные рвы, овраги и ямы раскапывались и изучались. Делала это специально созданная Сталиным комиссия под очень длинным названием: « Чрезвычайная Государственная Комиссия по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР». Сокращенно: «ЧГК».
ЧГК начала свою работу 2 ноября 1942-го в те дни, когда почти все евреи, брошенные на оккупированных территориях, были уже уничтожены. Да и, как оказалось, зверства нацистов по отношению к евреям мало ее интересовали.
Основной задачей ЧГК был сбор доказательств и оценка экономического ущерба, причиненного СССР в результате «внезапного и вероломного» нападения Германии.
Как видите, уже в ноябре 1942-го, когда германская армия все еще стояла на Волге, Сталин, уверенный в грядущей победе, заботился о сборе доказательств экономического ущерба, надеясь получить обусловленные международными соглашениями репарации. Ну, а вопрос человеческих жертв был для него, как всегда, вторичным, хотя среди этих жертв были не только евреи.
Из 7,4 миллионов уничтоженных гитлеровцами граждан Советского Союза к еврейскому народу принадлежало только 2,8 миллиона, остальные 4.6 были других национальностей. Правда заключается лишь в том, что только еврейский народ уничтожался полностью – тотально.
По самым минимальным оценкам из 3,0 миллионов евреев, брошенных на оккупированных территориях, в муках погибло 93,3%.
Аналогичный расчет, проведенный для нееврейского населения, показывает, что из 80,0 миллионов жителей Европейской части Союза, попавших под пяту врагов, было уничтожено 5,9%, что, естественно, не умаляет трагедию гибели каждого человека, трагедию гибели каждого русского, украинского, белорусского ребенка – не уменьшает ужаса гитлеровских злодеяний.
Членами ЧГК стали видные общественные деятели страны: специалист по военно-полевой хирургии академик Бурденко; строитель советских гидроэлектростанций академик Веденеев; летчица Валентина Гризодубова; писатель Алексей Толстой; военный юрист академик Трайнин; борец с «буржуазной» наукой генетикой академик Лысенко; специалист по Отечественной войне 1812-го академик Тарле; партийный функционер Жданов и даже Митрополит Киевский и Галицкий Николай.
А вот председателем комиссии Сталин назначил … Николая Шверника.
Николай Шверник? Где-то мы уже слышали это имя.
Ах да, конечно, Шверник - председатель «Совета по эвакуации».

Судьбоносная «рокировка»

3 июля 1941года Сталин сместил Лазаря Кагановича с поста председателя «Совета по эвакуации» и вместо него назначил Николая Шверника.
О причине такой замены официальные источники не сообщали. Факт пребывания Кагановича на посту председателя был вычеркнут из истории и забыт. Да и сам Каганович об этом эпизоде своей жизни никогда не упоминал.
Но чем не потрафил Сталину Каганович?
Выходец из бедной еврейской семьи, сын сапожника, Каганович многие годы занимал самые ключевые посты в стране. Сталин любил Кагановича. По своему, по сталински, любил. Он даже как-то бравировал тем, что Каганович, еврей по национальности, является членом Политбюро.
Каганович, грубиян и матерщинник, был известен своей необычайной трудоспособностью и редким организаторским талантом, и именно ему принадлежала честь сооружения московского метро, названного его именем, и честь строительства канала «Москва-Волга», вымощенного костьми «врагов народа».
Да и теперь, несмотря на хаос и неразбериху войны, эвакуация, организованная Кагановичем, идет успешно – ко 2 июля 1941-го по 29 железным дорогам страны уже курсируют более двухсот эвакопоездов.
И вот сегодня – отставка!
Чем она вызвана? В чем причина?
Осмелимся сделать предположение.
А что, если зверства нацистов в эти первые дни войны потрясли даже твердокаменного коммуниста Лазаря Кагановича? А что, если верный соратник Сталина вдруг вспомнил, что и он сын еврейского народа?
А что, если из пылающей синагоги Белостока «окликнули» Кагановича детские голоса, как из зловонной ямы Бабьего Яра «окликнут» вскоре эти голоса другого еврея – Илью Эренбурга?
А что, если Каганович в первый раз в своей жизни «ошибся» и по своей инициативе начал эвакуацию еврейского населения? Хотя, может быть, даже и не начинал, а только спросил у Сталина разрешения – начать?
И тогда товарищ Сталин произвел «рокировку». Он сместил с поста Кагановича и назначил на его место Шверника.
Но почему именно Шверника? А потому, что бывший петербургский рабочий Николай Шверник, занимая пост председателя Совета Национальностей Верховного Совета СССР, с 1938 года вершил всю сталинскую национальную политику, и его назначение председателем «Совета по эвакуации» было порукой тому, что и эвакуация населения будет осуществляться с позиций этой национальной политики.
Шверник отлично справился с задачей эвакуации населения.
И теперь, в ипостаси председателя «Чрезвычайной Государственной Комиссии по установлению злодеяний», у разрытых рвов, оврагов и ям он может полюбоваться результатом своей успешной деятельности.

Бывший председатель «Совета по эвакуации» Шверник у разрытого захоронения евреев, уничтоженных нацистами
Смоленская область, Сычевка, апрель 1943

 

Назначение председателя «Совета по эвакуации» председателем «Чрезвычайной Государственной комиссии по установлению злодеяний» не было случайностью. Не было даже очередной шуткой Сталина – великого мастера таких «веселеньких шуточек».
Нет, это было продуманное решение. Тем более что и на местах, во многих республиках, областях и городах, где создавались комиссии содействия ЧГК, во главу их ставили партийных функционеров, бывших ранее ответственными за … эвакуацию.
Так, после освобождения Одессы в 1944-м председателем «Областной комиссии по установлению злодеяний» был назначен Анатолий Колыбанов, бывший в тяжелые дни обороны города первым секретарем обкома партии и, соответственно, ответственным за эвакуацию.
Об этой эвакуации у нас речь впереди.
А сам товарищ Колыбанов себя любимого, естественно, сумел во время «эвакуировать»: за 10 дней до сдачи города врагу, 5 октября 1941-го, он покинул Одессу на морском охотнике - маленьком быстроходном боевом корабле, предназначенном для поиска и уничтожения подводных лодок.
Об этом бегстве первого секретаря много шуток тогда ходило по Одессе.
Хотя, что тут смешного? Драпанул, ну и драпанул!
Его партийные и советские коллеги драпанули еще раньше: 5 июля 1941-го, под покровом строжайшей секретности вся партийно-советская верхушка покинула Одессу, погрузив свои многочисленные пожитки (пианино и фикусы!) на открытые платформы эвакопоезда, вывозившего оборудование и инженерно-технический персонал Станкостроительного завода им. В.И. Ленина. Станкостроительный завод направлялся в Башкирию на подготовленную для него базу Стерлитомакского заводе по ремонту нефтеперерабатывающего оборудования, а наша элита осела в Москве, куда впоследствии прибудет и товарищ Колыбанов.

Засекреченное «рассекреченное постановление»

Эвакуация партийно-советской элиты была действительно «элитарной», особенно потому что ей предоставлялось право выбора места жительства.
Это редкое в те дни право было зафиксировано в секретном постановлении Политбюро ЦК партии от 5 июля 1941-го: «О порядке эвакуации партийных и советских работников и семей начальствующего состава Красной Армии и Флота и войск НКВД из прифронтовой полосы».
Политбюро ЦК не ограничилось заботой о своей элите, и в тот же день, 5 июля 1941 года, выпустило еще одно секретное постановление, касающееся, на этот раз, эвакуации «простого люда»: «О порядке эвакуации населения в военное время».
Оба эти документа явились естественным продолжением постановления партии от 27 Июня 1941 года «О порядке вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества».
Того самого постановления, в котором четко были определены «контингенты, подлежащие эвакуации» и не было никакого упоминания о других контингентах.
Постановление «О порядке эвакуации населения», вышедшее 5 Июля 1941-го, по идее, должно было конкретизировать формулировку «контингент, подлежащий эвакуации» и хотя бы затронуть вопрос о судьбе «контингента, НЕ подлежащего эвакуации» - о судьбе детей, женщин и стариков, остающихся на оккупированной территории, и, наконец, о судьбе евреев, которым грозила опасность уничтожения.
Удивительно лишь то, что такое, казалось бы, естественное и гуманное постановление, призванное спасти население страны от неволи и гибели, в течение полувека было засекречено. Но многое изменилось в мире за последние годы, многие строго секретные документы были рассекречены, и вот в 2006 году, в сборнике документов «Лубянка», выпущенном Международным фондом «Демократия», на странице 294-й, появилось, наконец, и рассекреченное постановление «О порядке эвакуации населения в военное время». (6)
Но вот загадка! «Рассекреченное постановление» рассекречено только, начиная с 8-го пункта. Причем, все рассекреченные пункты - 8-й, 9-й и 10-й - касаются вопроса «недопущения проникновения эвакуированных и беженцев в Москву» и обязывают органы НКВД организовывать специальные заслоны, на которых производить аресты нарушителей.
Вопрос «недопущения проникновения», несомненно, важен, но неужели только этим исчерпываются все проблемы, связанные с эвакуацией населения? Вот ведь постановление, касающееся партийно-советской элиты, включает и предоставление транспорта, и обеспечение питанием, и медицинским обслуживанием, и деньгами?
Может быть именно те, оставшиеся не рассекреченными пункты, с 1-го по 7-й, и касаются этих важнейших вопросов?
Но тогда, почему они остались засекреченными?
Нет, как видно, все-таки эти пункты могли обнажить «нечто такое», что и сегодня, через 70 лет после тех трагических событий, обнажать нельзя.
Нечто позорное, может быть даже нечто преступное, что следует утаить от мира, что может дискредитировать Россию.
Но что это может быть?
Что может быть преступного в спасении беззащитных людей от смертельной опасности?
Что может быть преступного в эвакуации населения?
Только «НЕ эвакуация» населения!
Только то, что эвакуация «контингента, НЕ подлежащего эвакуации» не предусматривается.
Только то, что городские партийные и советские власти обязаны не способствовать эвакуации населения, как такового, а наоборот, препятствовать ей!
И нужно прямо сказать: сталинское «Постановление об эвакуации населения» не предусматривало… эвакуации населения!
Эвакуироваться из Одессы в те дни могли только семьи партийных и советских работников, семьи военнослужащих семьи сотрудников НКВД, заслуженные деятели науки, университетские профессора, писатели, артисты – в общем, люди, представлявшие какую-то «ценность».
Эти люди эвакуировались организованно по специально составленным спискам и снабжались так называемыми «эвакоталонами», в которых указывалась дата эвакуации, место назначения и предоставляемое транспортное средство. Люди, снабженные эвакоталонами, получали возможность втиснуться в забитый до отказа трюм грузового парохода, влезть на переполненный узлами и чемоданами грузовик, или выехать из города на открытой платформе эвакопоезда.
Так в одесский жаргон, наряду с эвакопоездами, вошло новое волшебное слово: «эвакоталон».
Ну, а те, кому не положены были эвакоталоны?
Те, кто не фигурировал в специальных списках и не входил в «контингент, подлежащий эвакуации»?
«Не партийные», «не советские» и « не ценные»?
Эти люди, если они решались эвакуироваться, вынуждены были сделать это самостоятельно - на свой страх и риск.
Но в этом случае они даже эвакуированными не назывались.
Они назывались «беженцами».
И никто никакой ответственности за них не нес.
«Разве не понятно - идет война! И так забот полон рот!»
Эвакуированным предоставлялся транспорт, вдоль всех железных дорог для них были устроены «эвакопункты», где они получали продукты питания, одежду, медицинскую помощь. У них были деньги, небольшие, наверное, но все-таки, деньги. А в местах назначения им предоставлялось жилье и работа. И самое главное, у них была «бумажка», в которой черным по белому было написано, что такой-то с семьей эвакуируется из такого-то пункта в такой-то.
У беженцев не было ничего. Ни транспорта, ни продуктов питания, ни денег. Беженцев никто не ждал на переполненных «эвакопунктах», и, тем более, никто не будет ждать их там, где они остановят свой «бег».
А, главное, у них не было «бумажки», и этим все сказано.
И тут возникает интересный вопрос.
А была ли советская власть вообще заинтересована в том, чтобы эти люди покидали город?
Была ли советская власть заинтересована в том, чтобы «контингент, НЕ подлежащий эвакуации» эвакуировался?

«Автоматизированная Система
Управления мышеловкой»

Да, действительно, была ли советская власть заинтересована в том, чтобы «контингент, НЕ подлежащий эвакуации» эвакуировался?
Ответ на этот вопрос дают два знаковых документа: «Указ о переходе на 8-часовый рабочий день, на 7-дневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений» и «Указ о режиме рабочего времени рабочих и служащих в военное время».
Примечательно, что первый из этих указов был выпущен еще до начала войны – 26 июня 1940-го, а второй уже после ее начала – 26 июня 1941-го.
В соответствии с этими указами люди, самовольно оставившие свое рабочее место, предавались суду по законам военного времени.

Указ о запрещении самовольного ухода с работы.
Москва, Кремль, 26 июня 1940

 

И касалось это в те дни в Одессе многих: портовиков, железнодорожников, строителей обороны, врачей, медицинских сестер и вообще всех рабочих и служащих, обеспечивающих жизнь города.
Город должен был жить!
Кто-то должен был ухаживать за ранеными, которых с каждым днем все больше привозили с передовой. Кто-то должен был стоять за прилавками магазинов, очереди к которым с каждым днем становились все длиннее. Кто-то должен был печь хлеб, водить трамваи, выпускать газеты, «крутить» веселые кинофильмы. Кто-то должен был, наконец, хоронить умерших.
Эти люди входили в «контингент, НЕ подлежавший эвакуации» потому что они нужны были городу.
Нужны, пока этот город сражался!
Но «контингент, НЕ подлежащий эвакуации», кроме «нужных», включал еще большую группу «ненужных».
Короче – «балласт»: старики, инвалиды, дети…
Да, да, «балласт», как ни горько называть этим уничижительным словом людей.
«Балласт» не нужен был городу, но, самое главное, не нужен был тылу. Наплыв «балласта» в тыловые города, переполненные эвакуированными, наверняка усложнил бы ситуацию в стране, все силы которой должны были быть направлены на отпор врагу.
Так что, не о чем говорить: «балласт», точно также как и «нужные» городу люди, не должен был покидать Одессу.
А для того, чтобы это, не дай Бог, не произошло, для того, чтобы весь «контингент, НЕ подлежащий эвакуации» не начал вдруг ни с того сего бежать, город был … закрыт.
Закрыт? Но как возможно закрыть целый город?
Оказывается, возможно.
Одессу в данном случае подвело ее особое географическое положение: «прижатость» к морю, с одной стороны, и непосредственная близость к Румынии, с другой.
Для того чтобы выехать из города в те дни существовало три пути.
Первый, самый естественный для Одессы, морской. Второй сухопутный железнодорожный и третий, тоже сухопутный, гужевой.
Первые два пути, морской и железнодорожный, полностью контролировались властями, и могли быть использованы только людьми, обеспеченными эвакоталонами.
Но Одесса не была бы Одессой, если бы люди, не получившие эвакоталоны официально, не могли бы каким-то образом «добыть» их неофициально. «Достать», например, если были в наличие влиятельные (очень влиятельные!) знакомые или родственники, или, еще проще, «купить» за большие (очень большие!) деньги у ответственных партийно-советских работников, поскольку эти ответственные работники, ведавшие распределением талонов, даже во время войны не забывали о собственной выгоде.
Но, как уже было сказано, «нужные» городу, не имели права оставить свои рабочие места, а, посему, даже наличие эвакоталонов их не спасало. А «балласт» чаще всего не имел ни влиятельных знакомых и родственников, ни денег, и ему оставалась только гужевая дорога.
Одна единственная, кстати, гужевая дорога - на Николаев, так как все остальные - Тираспольская, Белгород-Днестровская и Киевская - были уже отрезаны.
По этой гужевой дороге, все 120 километров до Николаева, «балласт» должен был пройти пешком или, в лучшем случае, проехать на грузовике, или на телеге.
Но для того, чтобы втиснуться на грузовик, тоже нужны были эвакоталоны, а для того, чтобы купить лошадь и телегу, тоже нужны были деньги. Так что, оставалась одна возможность - идти пешком.
Этот путь могли осилить только молодые и здоровые люди, а наши традиционные еврейские семьи включали три, а то и четыре поколения - и бабушек, и прабабушек, и малых детей. Да и двинуться с места они должны были, практически, без мужчин - мужчины призывного возраста ушли на фронт, пожилые были призваны в народное ополчение, а юноши-допризывники, как «молодежь, годная для военной службы» были уже эвакуированы. Без своих мужчин, мужей, отцов и сыновей, без своих мальчишек, увезенных неведомо куда, многие семьи не могли, не решались сдвинуться с места. Боялись превратиться в беженцев, остаться без крыши над головой, без адреса, боялись затеряться в этом месиве войны, потерять связь с родными и близкими.
Но власти, как видно, мало заботил вопрос, может, или не может «балласт» осилить пеший поход на Николаев.
Главное было, как раз, не допустить его это сделать: предотвратить повальное бегство из города и исключить наводнение «балластом» тыла, страдавшего и без этого от недостатка жилья и продуктов питания.
Вот так и случилось, что единственная гужевая дорога на Николаев была перекрыта.
В начале дороги на выезде из города был установлен Контрольно-пропускной пункт, или, как называли его одесситы, КПП. И каждый, желавший покинуть город – пешком, на подводе или на грузовике, вынужден был пройти через КПП и предъявлять дежурившим там бойцам НКВД документы, в первую очередь, ПАСПОРТ.
Паспорт! Паспорт! «Серпастый и молоткастый советский ПАСПОРТ», который Владимир Маяковский с такой гордостью вынимал «из широких штанин» - именно он, этот паспорт стал еще одним фактором, оказавшим влияние на эвакуацию.
Паспорт, кстати сказать, как удостоверение личности, использовался с давних времен. В Европе его когда-то должны были предъявлять мореплаватели для получения разрешения на проход в гавань (итал.: «пасса» и «порт»). В России во времена Петра I действовало специальное Уложение, в котором указывалось, что «буде кто поедет в другое государство без проезжей грамоты для измены или какого другого дурна, то того сыскивать крепко и казнити смертию».
Большевики в 1917-м вознамерились построить «новый мир» и, прежде всего, поломали «старый», устранив, среди прочего и паспорта. Вместо них были введены вначале некие «Трудовые книжки», а затем провизорные «Удостоверения личности».
Но в 1932-м, когда строительство «нового мира» было уже в общих чертах закончено, решено было вернуться к паспортам, и 27 декабря 1932 года вышло строго секретное постановление № 57/1917: «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописке паспортов».
С этого дня все прежние удостоверения были отменены, и единственным документом, удостоверяющим личность, стал ПАСПОРТ, который должен был быть прописан (зарегистрирован!) в отделении милиции.
Прописка требовалась не только для всех постоянных жителей населенного пункта, но и для тех, кто прибывал в него даже на короткое время. Каждый прибывший должен был в течение 24 часов лично явиться в милицию, предъявить свой паспорт и прописаться. Аналогичным образом он должен был поступить, выбывая: явиться, предъявить паспорт и выписаться.
Введение единой паспортной системы и обязательная прописка паспортов позволили установить невиданный в истории тотальный надзор за населением. Каждый человек был известен, каждый, что называется, был «на крючке», и в любую минуту мог быть обнаружен.
Мы не будем здесь останавливаться на всех «прелестях» уникальной сталинской паспортной системы, ставшей в какой-то мере прототипом режима «Старшего Брата» из антиутопии Джоджа Оруэлла «1984». Отметим лишь, что эта система в своей неограниченной власти позволяла диктовать свободным, якобы, гражданам страны – селянам и горожанам - место их проживания.
Так, сотни городов и населенных пунктов страны были объявлены «режимными».
Знаете ли вы, что на советском «новоязе» значит «режимный» город?
Режимные города были, прежде всего, «закрыты» для проживания целого ряда опасных для власти групп населения: бывших купцов и бывших домовладельцев, священнослужителей, кулаков, реэмигрантов, прибывших из-за границы без разрешения, ссыльных, завершивших назначенный им срок ссылки, заключенных, отбывших свое наказание и многих-многих других.
В паспорте, выдаваемом заключенным при освобождении, с 1940 года ставили штамп: « Выдан на основании ст. 38 (39) положения о паспортах».
Этого штампа было достаточно. С таким штампом путь в родной город был закрыт навеки, и отбывший свое наказание заключенный вынужден был скитаться по стране, без крыши над головой, без работы, под постоянным страхом нового ареста.
Режимными, в первую очередь, были объявлены несколько городов: Москва, Ленинград, Киев, Минск, Харьков и Одесса. В дальнейшем круг таких городов был расширен, и вопрос прописки паспортов в них стоял особенно остро, а с началом войны еще более усложнился. И люди опасные для власти вряд ли могли иметь в своем распоряжении прописанный по всем правилам паспорт. Так что проверка паспортов на установленном на выезде из Одессы Контрольно-пропускном пункте была исключительно эффективной.
Официальной целью такой проверки было «вылавливание» засланных в город немецких шпионов и диверсантов.
Хотя вряд ли, конечно, такие, засланные, немецкие шпионы и диверсанты стремились бы почему-то покинуть Одессу, да еще пройдя проверку паспортов на КПП?!
Так что основными проверяемыми и вылавливаемыми были как раз эти, «НЕ подлежащие эвакуации» самостоятельные беженцы.
Как «нужные» городу, так и «балласт».
И именно у них так тщательно проверялись документы – паспорта и различного рода справки и разрешения. И тех, кто не имел таких справок и разрешений, прямо с КПП под конвоем отправляли в милицию.
Туда же уводили и тех, в чьем паспорте отсутствовала прописка, или он был «замаран» штампом об отбытии тюремного заключения.
Иной раз, правда, поводы задержания беженцев на КПП были совсем смехотворные: странная с немецким звучанием фамилия, «богатая» одежда, новый чемодан, иностранного фасона мягкая шляпа, пенсне на носу…
Так что люди, понимавшие, что их паспорт «не в порядке», и заведомо знавшие, что с таким паспортом, да еще без необходимых справок и разрешений им через КПП не пройти, предпочитали не рисковать и даже не пытаться.
Время было военное, и разговор короткий.

Проверка паспортов на КПП. Одесса, 1941

 

Итак, с одной стороны - постановление о «контингенте, подлежащем эвакуации» и эвакоталоны, с другой - указ о запрещении самовольного ухода с работы и заслон в виде КПП.
Одесса превратилась в настоящую Мышеловку.
Советская власть по своему желанию с помощью эвакоталонов открывала ее дверцу, а с помощью проверки паспортов на КПП - захлопывала ее.
Ну чем не Автоматизированная Система Управления Мышеловкой?
Или, как сказали бы сегодня, «АСУ мышеловки».
Оговоримся, речь здесь идет конкретно об Одессе.
И хотя постановление о «контингенте, подлежащем эвакуации» и указ о запрещении самовольного ухода с работы касались всей страны, не следует делать обобщений. В каждом городе, в каждом районе, видимо, было по-разному, в зависимости от конкретных условий: географического положения, состава населения, сроков, отпущенных на эвакуацию…
Но в Одессе это было так.
«АСУ мышеловки» сыграла свою роковую роль в судьбе евреев Одессы и в нашей личной судьбе.
Вот вам и ответ на то безжалостное обвинение, всю нашу жизнь бичом свистевшее в ушах: «Кто хотел, тот уехал!».
Вот вам и причина того, что из 200 тысяч евреев Одессы только 40 тысяч были эвакуированы, а 160 тысяч, входивших в «контингент, НЕ подлежащий эвакуации», остались в городе на смерть.

[Edward_Von_Shultz]

«Ложь по умолчанию»

Меж тем эвакуация «контингента, подлежащего эвакуации» шла уже полным ходом.
После нескольких бомб, упавших на гавань в первые дни войны, город почему-то не бомбили, и слово «война» имело все еще несколько абстрактный характер.
Стоял жаркий июль – время летних отпусков. В эти дни одесские пляжи и базары обычно переполнены приезжими, жаждущими сразу вкусить все радости Жемчужины у моря - от раскаленных плит Ланжерона и песка Аркадии до налитых оранжевым соком абрикос и таящих во рту знаменитых жаренных одесских бычков.
Все так и сегодня. Почти что, так: и Ланжерон, и Аркадия, и абрикосы, и бычки. Но что-то уже изменилось. Исчезли улыбки с лиц. Потухли глаза.
В безоблачном светло-голубом небе светит блеклое и почему-то кажущееся жестоким солнце. По улицам города снуют озабоченные женщины с пакетами и кошелками в руках. Мужчин почти не видно, а те, которые попадаются, уже в военной форме. Огромные очереди с утра выстраиваются у сберегательных касс – люди пытаются получить свои денежные вклады. Не меньшие очереди у хлебных и продуктовых магазинов, хотя их полки уже, практически, пусты: еще 2 июля 1941-го специально присланный в Одессу рефрижераторный теплоход «Кубань» вывез из городского холодильника в Новороссийск 1.500 тонн продовольствия.
Все побережье объявлено запретной зоной. Опустели пляжи, и отпускники – одесситы и приезжие - вернулись в город. Тысячи приезжих, предполагавших провести свой отпуск у моря - на даче или в санатории, теперь стремятся уехать из ставшего негостеприимным города. Но из Одессы почти невозможно выбраться.
Рейсовые самолеты отменены. Пассажирские поезда не ходят. Пассажирские суда уже перекрашены в свинцово-серый цвет и используются исключительно для эвакуации. И даже телеграмму родственникам из Одессы невозможно «отбить» – телеграммы от частных лиц не принимаются и частным лицам не передаются.
По ночам по темным безлюдным улицам печатают шаг бойцы истребительных батальонов, так что проверка паспортов идет не только на КПП, а и на улицах, днем и ночью. То и дело тишину ночи нарушает окрик: «Гражданин, куда это вы так спешите?». «Предъявите ваш паспорт!». «Ваш паспорт!». «Вы задержаны!».
А с 26 июня 1941-го, в соответствии с директивой Народного Комиссариата Государственной безопасности за № 148, аресту и суду Военного трибунала подлежат не только шпионы и диверсанты, но и «распространители ложных панических слухов». В директиве, к сожалению, не указывалось, какую именно информацию следует считать «ложными паническими слухами». И теперь каждая испуганная женщина, каждый, позволивший себе лишнее слово мужчина, могли быть обвинены в распространении «слухов», арестованы, судимы Военным трибуналом и наказаны по законам военного времени.
Для Одессы эта директива имела особое значение.
Прежде всего, потому, что Одесса с самого ее рождения была «Королевой слухов». Слухи здесь возникали, казалось, из воздуха и распространялись с неимоверной быстротой. Чего только стоил наш знаменитый «Привоз» – средоточение самых достоверных слухов!
А еще, потому, что Одесса в эти дни была буквально наводнена еврейскими беженцами из Бессарабии.
Вспоминает профессор Саул Боровой:
«На улицах стали появляться тележки, нагруженные жалким скарбом, за ними плелись владельцы этих тележек. Это были бессарабские евреи…
И в глазах постоянных жителей города, тех же евреев, они – эти беженцы - представлялись людьми второго сорта, чем-то жалким и ненужным, и так хотелось отогнать от себя мысль, что и тебе, возможно, придется стать такими, как они. И это так пугало…». (7)
Но бессарабские евреи, как бы жалко они не выглядели, имели одно огромное преимущество перед одесскими евреями – они знали ПРАВДУ, неведомую одесситам. Знали о страшном еврейском погроме в Бухаресте в январе 1941-го. Знали о вырванных языках, выколотых глазах, вспоротых животах. Знали о городской скотобойне, где на крюке, как мясная туша, висела пятилетняя еврейская девочка, на груди которой красовалась табличка с надписью: «Кашерное мясо».
Бессарабские евреи знали о погроме в Яссах, когда за одну ночь, с 28 на 29 июня 1941-го румынские варвары уничтожили 8.000 евреев, а тех, кому удалось остаться в живых, загнали в смердящие вагоны «Trenul drik» и отправили на еще более страшную смерть.
Бессарабские евреи знали, что может ждать евреев Одессы, если они попадут в руки «Красной Собаки» Антонеску. Знали и могли рассказать.
И тогда…
И тогда евреи Одессы сделали бы все возможное и невозможное для того, чтобы спастись от неминуемой гибели. Сделали бы все возможное и невозможное, чтобы спасти от смерти своих детей, своих стариков. Сделали бы все возможное и невозможное, чтобы выбраться из города, который вскоре перестанет быть нашей Одессой и превратится в «Город Антонеску».
Они бы ушли, уползли.
С тележками и без тележек, с вещами и без вещей, неважно, как и неважно куда, хоть к черту…
В городе могла начаться паника.
А вот это уже никак не входило в планы властей.
И поэтому ПРАВДА тщательно скрывалась от населения.
Никакая ПРАВДА не должна была проникнуть в Мышеловку, снабженную маленькой дверцей для эвакуации – открытой для одних и захлопнутой для других.
Основная задача сокрытия ПРАВДЫ была возложена, как ни странно, на средства массовой информации, священным долгом которых было, как будто бы, служить рупором этой самой ПРАВДЫ,
В Одессе в эти дни выходили две ежедневные газеты: «Большевистское знамя» на русском языке и « Черноморська комуна» на украинском. При желании можно было достать и центральные – «Правду» и «Известия».
Но содержание всех газет, центральных и местных, пропущенное через жестокую цензуру, было, практически, одинаковым и не содержало ничего такого, что могло бы вызвать панику. Кроме скупых и более ни менее правдивых сводок о тяжелом положении на фронтах, газеты были полны фанфарных статей об исторической речи товарища Сталина 3 июля 1941-го, о героизме фронтовиков и самоотверженности тружеников тыла, призванными воодушевлять население и внушать ему веру в победу.

«УДЕСЯТИРИМ НАШИ УСИЛИЯ»
Статья академика Г. И. Маркелова
Наступил грозный боевой час. Весь двухсотмиллионный советский народ, полный гнева, поднялся против озверелых кровожадных фашистских захватчиков. Никогда не ступать фашистским варварам по необъятным просторам нашей Родины. Мы, советские ученые, ответим на речь товарища Сталина еще большей сплоченностью, большим энтузиазмом в работе на благо нашей страны.
Родина наша ведет войну за правое дело. Победа будет за нами!..
Газета «Большевистское знамя», 4 июля 1941

И нигде ни одного слова о том, что твориться на захваченных территориях.
Нигде ни одного слова о зверствах немцев, о варварстве румын.
Нигде ни одного слова об улицах городов и местечек, заваленных трупами.
Ни слова об отсеченных головах, выставленных на всеобщее обозрение в витринах магазинов в Каунасе. Ни слова о повещенных на балконах оперного театра во Львове.
Ни слова о том, что евреев местечка Херц заставили перед расстрелом самим вырыть себе могилу, ни слова о том, что пятилетнюю еврейскую девочку Мину Ротару сбросили в эту могилу живой.

Историческая речь товарища Сталина.
Газета «Правда», 3 июля 1941

 

Аналогичные цели преследовали и радиопередачи. Точно так же, как и газеты, они содержали очень короткие сводки от Советского Информбюро и пространные репортажи об откликах мировой общественности на историческую речь товарища Сталина, интервью с учеными и колхозниками, письма трудящихся и …
Нигде ни одного слова о том, что творится на захваченных территориях.
Нет, вы поймите нас правильно, мы вовсе не против газетных статей и радиопередач, воодушевляющих население.
Мы просто констатируем факт: в те дни советские СМИ в Одессе, да и по всей стране, утаивали от граждан информацию о страшной судьбе евреев, попавших в руки нацистов.
Сегодня, когда заходит речь об этом вопиющем факте, сразу находятся правдолюбцы, вспоминающие о выпущенных перед войной двух советских антифашистских фильмах « Профессор Мамлок» и «Семья Оппенгейм».
Да, действительно, в 1938 году вышел на экраны фильм «Профессор Мамлок» по сценарию немецкого писателя-еврея Фридриха Вольфа, а в начале 1939-го – фильм «Семья Оппенгейм» по роману Леона Фейхтвангера.
Но каким аналитическим умом должны были обладать одесские бабушки, чтобы связать надуманные страдания семьи немецких евреев в художественном фильме (который они смотрели, или не смотрели в 1938 году) с реалиями войны и необходимостью бегства из Одессы.
Да, что говорить об одесских бабушках! Иосиф Фудим, высокообразованный умнейший человек, глава большой и уважаемой в Одессе профессорской семьи, сказал в эти дни профессору Саулу Боровому: «Никуда не уезжайте. При немцах нам будет очень плохо. Мы будем жить в унижении, страдая. Но у нас будут шансы уцелеть. Стать беженцем – это значит, наверняка погибнуть…».
Иосиф Фудим, не знал, что ждет его семью. Иначе он не мог бы сказать Саулу Боровому эту фразу. Иначе семья Фудим наверняка нашла бы возможность эвакуироваться. Иначе румынские варвары не смогли бы повесить на Александровском проспекте его старшего брата - профессора Георгия Фудима. Иначе все члены этой замечательной семьи – 32 человека – не погибли бы.
С фактами не поспоришь – советские СМИ утаивали от населения информацию о судьбе евреев.
Утаивали, допустим, скажете вы, но ведь не лгали же?
Нет, лгали!
Существует множество способов злонамеренной лжи.
Еще древние философы отмечали пять основных способов манипулирования информацией для создания у ее получателей ложного представления о действительности.
Это: селекция, передергивание, искажение, конструирование и … «ложь по умолчанию».
«Ложь по умолчанию», или сознательное утаивание жизненно важных сведений, становится особенно преступной, если этим занимается государство, ответственное за жизнь своих граждан.
И если незнание утаенной информации приводит этих граждан к насильственной гибели, то государство автоматически оказывается соучастником убийц.
Но одесситы, как, впрочем, и все граждане Страны Советов, не могли знать, что там утаивает, или не утаивает от них власть.
Ну, а кроме того, газеты и радиопередачи были в те дни единственным источником новостей, и жадные до этих новостей люди, постоянно дежурили у киосков, ожидая выхода утренних газет, и толпились на перекрестках центральных улиц, где на столбах были установлены черные раструбы репродукторов местной радиосети.
Личных радиоприемников ни у кого не было: в соответствии со специальным постановлением Политбюро « О сдаче населением радиоприемных и передающих устройств» за № 2513/м от 25 июня 1941-го, все они были сданы властям. Неподчинение этому постановлению грозило «уголовной ответственностью», да и смысла, практически, не имело, поскольку радиоприемники изначально, как и паспорта, были зарегистрированы в милиции, и власти прекрасно знали у кого, что и где имеется.
Что же, как видно, ПРАВДУ сегодня можно было услышать только от бессарабских евреев, которые слишком хорошо знали, почему они стали жалкими беженцами и почему все их прежнее богатство уместилось на маленькой ручной тележке.
Бессарабские евреи могли рассказать.
Но они молчали…
Слишком заняты были своей судьбой, своими собственными бедами, слишком заняты вопросом, как им выбраться из этого города, который, как они были уверены, рано или поздно сдадут и тогда все они будут уничтожены.
Бессарабские евреи молчали…
И только в редких случаях, за плотно закрытыми дверьми, шепотом, решались рассказать ПРАВДУ близким родственникам.

«Граждане, воздушная тревога!»

Прошел месяц…
Как его описать?
Какой эпитет ему соответствует? Какой «приличествует»?
«Страшный»? «Кровавый»?
Все не то. Все слова слишком «мягкие», слишком тривиальные, что ли…
За этот месяц германская армия продвинулась вглубь страны на сотни километров, сотни тысяч бойцов сложили головы в неравном бою, сотни тысяч попали в плен.
Трагический месяц. И многим уже казалось, что страна Советов агонизирует, что Гитлер уже может праздновать победу.
Самой страшной была потеря Смоленска.
Смоленск – это «ворота на Москву»!
Именно здесь 17 августа 1812 года одержал победу над русскими Наполеон Бонапарт и отсюда он начал свое наступление на Москву, считая, что, если падет Москва – сердце России, Россия прекратит свое существование.
Так считал когда-то и великий германский стратег Карл фон Клаузевиц:
«Огромная Российская империя не есть страна, которую можно, завладев, удерживать полностью – иными словами оккупировать ее. Нужно было потрясти до основания самый фундамент государства.
Только нанеся решительный удар по самой Москве, Бонапарт мог надеяться…». (8)
Да и Гитлер, который как все германские военачальники, боготворил Клаузевица, неоднократно заявлял, что «Москва должна исчезнуть с лица земли». (9)
И вот теперь, после захвата Смоленска, этот долгожданный час настал. Тем более что от аэродрома в Борисове, ставшего в последние дни базой немецкой бомбардировщиков, до Москвы, можно сказать, рукой подать.
Первый массированный воздушный налет на Москву Люфтваффе осуществил в ночь на 22 Июля 1941 года, и генерал-полковник Гальдер – начальник германского штаба Сухопутных войск даже с какой-то гордостью записал в своем «Военном дневнике»:
«22 июля 1941 года, 31-й день войны
Воздушный налет на Москву. Участвовало 200 самолетов. При бомбежке были применены новейшие 2,5-тонные бомбы». (10)

Правда, гордиться было особенно нечем.
Люфтваффе в Москве «ожидали».
Вокруг Москвы был создан почти непробиваемый щит: 1000 зенитных орудий, 580 постов службы оповещения, сотни аэростатов заграждения и более 600 лучших советских истребителей.
Кремль был закамуфлирован. В соответствии с планом, подготовленным комендантом Кремля генерал-майором Спиридоновым, замолкли кремлевские куранты, погасли рубиновые звезды на Спасской башне, кресты соборов и церквей покрылись брезентовыми чехлами, а золотые их главы скрылись под толстым слоем черной краски. Известную во всем мире зубчатую кремлевскую стену застроили макетами городских зданий. Такие же макеты установили в Александровском саду и на Красной площади. А над Мавзолеем Ленина возвели современную «трехэтажку» - хотя хозяин Мавзолея уже давно обретался в Тюмени.
Все эти макеты с птичьего полета выглядели вполне реально и, несмотря на их примитивность (по сегодняшним меркам), должны были предотвратить «новое сожжение Москвы», о котором мечтал Гитлер. Впрочем, к тушению пожаров в полной боевой готовности находились не только военизированные команды, но и более 200 тысяч добровольцев. К оказанию помощи пострадавшим были готовы больницы, поликлиники, амбулатории и импровизированные медпункты, а на случай разрушения водопровода в разных районах столицы были созданы 875 искусственных водоемов. И вся эта сложнейшая система противоздушной обороны, включавшая около двух миллионов человек, под руководством председателя Моссовета Пронина была давно уже переведена на казарменное положение и полностью готова к приему «гостей». (11)
Но 21 Июля 1941-го, за несколько часов до налета Люфтваффе, произошло еще одно удивительное событие: неожиданно для всех Сталин отдал приказ провести тренировочную игру на картах по воздушной обороне Москвы.
Что это ему вздумалось? И почему именно сегодня?
Неужели разведка предупредила?
Или он сам почувствовал, что захваченный немцами аэродром в Борисове вполне мог стать базой для вражеских бомбардировщиков?
Так или иначе, но в этот день, часов в 5 вечера, оперативные группы зенитчиков и авиаторов из штаба ПВО в полном составе прибыли в неизвестный им раннее неприметный московский особнячок, где их ждал Сталин и все члены Государственного Комитета обороны.
Оробевшие при виде «живого» Сталина зенитчики, разложили свои карты на длинном совещательном столе, а авиаторы, которым уже не хватило места, - расстелили свои прямо на паркетном полу.
Члены ГКО разместились, как обычно это бывало обычно в Кремле, у стены вдоль стола, на котором были разложены карты, а Сталин медленно прохаживался по кабинету, аккуратно переступая в своих мягких хромовых сапогах через расстеленные на паркете карты и пристально вглядываясь в хорошо знакомую ему путаницу улиц Москвы.
Началась игра. Согласно начальным условиям три группы «виртуальных» бомбардировщиков Люфтваффе пытались прорваться к Москве одновременно с трех направлений.
Сталин обратился к начальнику штаба ПВО: « Покажите нам, как вы будете отражать массированный налет авиации противника на Москву».
Вопросы сыпались один за другим. Зенитчики и авиаторы храбро «держали оборону». Игра длилась около двух часов.
А еще через три часа, в 22:05, посты службы оповещения уже докладывали о том, что с трех направлений к Москве идут три группы германских бомбардировщиков.
И все было так, как в игре. Только на этот раз бомбардировщики были реальными – более 200 самолетов одного из самых прославленных соединений германской военной авиации под командованием генерал-фельдмаршала Кессельринга. Это он, Альберт Кессельринг, правая рука Геринга, разрабатывал и осуществлял планы бомбардировки Варшавы, Роттердама, Манчестера, Лондона.
Теперь ему поручено уничтожение Москвы.
Бомбардировщики летели группами, на небольшой высоте, не чувствуя страха – за этот первый месяц войны они привыкли к полной безнаказанности, к почти полному отсутствию противовоздушной обороны советских городов.
Но на этот раз перед ними была Москва, и вся система ПВО Москвы сразу пришла в движение - завыли сирены, и тревожный голос репродукторов возвестил: «Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!»
Пять с половиной часов продолжался налет. Правда, как оказалось впоследствии, большинство бомбардировщиков так и не сумели прорваться к столице: 12 были уничтожены вылетевшими им на встречу ночными истребителями, 10 сбили зенитчики, а остальные, сбросив свой смертоносный груз на окраинах, ушли восвояси.
И все же в результате налета было повреждено 37 зданий, а одна из бомб, несмотря на камуфляж, попала в Большой Кремлевский дворец и только по счастливой случайности не взорвалась. Около 800 тысяч москвичей успели укрыться на станциях метро, но 130 человек погибли и 660 были ранены.
Бомбежка Москвы произвела большое впечатление - фельдмаршал Кессельринг, как мог, старался приукрасить ее результаты, а Геббельс с упоением вопил: «Москва горит!». Но Гитлер остался недоволен – «уничтожение» Москвы пока откладывалось. На неопределенное время.
Гитлер остался недоволен.
А вот Сталин, наоборот, был доволен и даже специальным приказом № 241 от 22 июля 1941 года объявил благодарность участникам отражения налета.
Это был первый в истории Великой Отечественной войны благодарственный приказ Сталина, который только три дня назад, 19 Июля 1941-го, в трудный для страны час, принял на себя обязанности Народного комиссара обороны.
Приказ Народного комиссара обороны был передан всеми радиостанциями Советского Союза сегодня, 22 Июля 1941 года, в полдень.
А вечером Люфтваффе совершило свой первый массированный налет на Одессу.

Одесса – это не Москва
Нет, конечно, Одесса – это не Москва.
И Люфтваффе в Одессе не ждали.
Но кое-что все-таки было сделано. На обрыве в парке Шевченко установили зенитные орудия и даже накрыли их зеленой маскировочной сеткой. В некоторых домах очистили от рухляди и заготовленного на зиму топлива подвалы. В Городском саду выкопали длинную траншею, которая стала называться «щелью».
Кое где повесили указатели: «В бомбоубежище».
Но все это выглядело еще как-то несерьезно. И даже, несмотря на то, что положение было тяжелым - ведь немцы-то уже под Москвой, оптимистичные по своей природе одесситы все еще не прониклись ощущением опасности. Так, например, приказ о светомаскировке выполнялся не очень усердно, тем более что стоявшая в эти дни жаркая погода не позволяла задраивать окна.
Вспоминает сын Иосифа Фудима, студент одесского университета Додя:
«Проходишь иногда по улицам города и видишь то там, то здесь огоньки: результат плохой маскировки. Перед окном нарушителя обычно собиралось несколько человек во главе с дворником и, конечно, при активном участии мальчишек, которые, зажав в руке булыжники, готовы были своей властью наказать провинившегося жильца, угрожая выбить в его окнах все стекла, если правила светомаскировки не будут немедленно соблюдены . . .» (12)
Эвакуация «контингента, подлежащего эвакуации» все еще не очень затрагивала широкие слои населения, да и проводилась она под покровом строгой секретности. Разговоры о возможности или необходимости эвакуации, конечно, были. Слухи ходили – какая же это Одесса без слухов?
«Еще не известно, что более опасно – уезжать или оставаться», - разглагольствовал интеллигентного вида мужчина в соломенной шляпе в очереди за мукой у гастронома на углу Дерибасовской и Преображенской.
«Из-за бомбежек на железной дороге многие возвращаются», - вступила в разговор стоявшая за ним полногрудая одесская дама с кошелкой.
«Правда, правда, - поддержала ее крутившаяся тут же и явно пытавшаяся «влезть» без очереди старушенция. – Соседка моя вернулась. Со всеми чамайданами и баулами. Вот те крест. Своими глазами видела. И чамайданы, и баулы. Ей Богу, правда».
И как ни странно, это, действительно была правда.
Железные дороги бомбили.
Еще 10 июля во время бомбежки под Кировоградом погибли 136 заключенных, вывезенных из одесской городской Тюрьмы в рамках приказа о разгрузке тюрем:

ИЗ ДОНЕСЕНИЯ
КОМАНДИРУ 13 ДИВИЗИИ ВНУТРЕННИХ ВОЙСК НКВД
о служебно-боевой деятельности 249 конвойного полка
21 июля 1941
. . . Эшелон в составе 3.100 заключенных, отправленный по маршруту Одесса-Новосибирск (начальник эшелона командир 2-й роты – лейтенант Гроссман), в ночь на 10.7.41 г. на перегоне Шестаковка-Кировоград в 2 часа ночи подвергся бомбардировке…
136 заключенных были убиты, в конвое жертв не было.
Во время бомбардировки заключенные с целью совершения побега пытались разрушить вагоны, но энергичными действиями массовый побег был предотвращен . . . [РГВА, ф. 40631, оп.1, д.4, лл.89-104]

Об этом вопиющем событии, когда более 3.000 заключенных в отчаянье били ногами по стенкам запертых наглухо теплушек, а вокруг рвались бомбы, много говорили в Одессе - хотя это событие, как и многие подобные ему, официально не оглашалось.
Каждый день до Одессы неведомыми путями доходили слухи – бомбили под Николаевым, бомбили под Кировоградом…
Но все это пока было «где-то» – где-то под Николаевым, где-то под Кировоградом. А тем временем в городе шла своя жизнь, не совсем конечно, обычная, напряженная, но все же . . .
Вот и сегодня, в этот синий одесский вечер, улицы полны народу, и даже, несмотря на войну, многие просто гуляют, слышен детский смех, обрывки музыки, звонки трамваев – обычный вечерний шум.
Смеркается. В это время на улицах обычно уже зажигаются знаменитые одесские фонари, но теперь, что поделаешь – светомаскировка.
Смеркается. И вдруг . . .
Пронзительный вой портовой сирены и хрип репродукторов на столбах:
«Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!»
И в ту же минуту все - врассыпную.
Бегут. Бегут, ища укрытие.
Но почему-то все в разные стороны.
Маленькие черные фигурки, как муравьи из развороченного муравейника, с одинаковым выражением ужаса на лицах: сухонькая старушка «из бывших» с палочкой, украшенной бронзовой лошадиной головкой, беременная женщина с годовалым кудрявым мальчиком на руках, немолодой уже, полный мужчина с выбившейся из-под брючного ремня рубашкой …
Бегут. Одни - вниз по Преображенской к порту, другие - вверх по той же Преображенской к «Привозу» . . .
Лиля Гиммельфарб хорошо запомнила этот вечер, когда она, семилетняя девочка, гуляла с отцом – профессором Яковом Гиммельфарбом на Соборной площади. Заигравшись среди детишек, раскачивающихся на чугунных цепях у памятника Воронцову, девочка не обратила внимания на вой сирены, не поняла значения слов: «Воздушная тревога!», и очень испугалась, когда обычно такой ласковый папа, вдруг больно дернул ее за руку и пустился бежать, почти насильно таща ее за собой.
«Что это?- думала девочка, глядя со страхом на перекошенное лицо отца, - Что это? Кого это так боится папа? Куда это мы так бежим?».
А бежали они домой – на Садовую, 5, где в белом доме, украшенном кариатидами, на втором этаже была их старинная (как тогда говорили, «барская») квартира. Лиля помнит, что бежали они по правой стороне Садовой, и отец вталкивал ее в подъезды всех попадающихся им по пути домов – искал, наверное, бомбоубежище, и, не найдя, выскакивал в панике на улицу и бежал дальше. А над ними уже ревели немецкие бомбардировщики. (13)

Лиля Гиммельфарб.
Одесса, 1941

 

Еще вчера, 21 Июля 1941 года, откликаясь на назначение Сталина Наркомом обороны СССР, газета «Большевистское знамя» писала: « . . . Мы победим, победим наверняка. К победе нас ведет великий Сталин – наш вождь, учитель и отец . . . Бойцы и командиры единодушно заявляют, что ни один самолет не прорвется в охраняемый нами город: где бы он не появился – меткие зенитчики его собьют». (14)
Но они прорвались. Более 30-ти юнкерсов бомбили Одессу.
Сегодня уже трудно установить, куда именно попали в тот вечер бомбы.
Говорят, что в дом № 3 в Малом переулке, тот, что с мансардой, украшенной лепными карнизами и миниатюрными женскими головками.
Говорят, что в порт – туда, где у Платоновского мола грузились корабли «Ян Фабрициус» и «Ингул», а на путях стояли платформы, груженные оборудованием эвакуируемых заводов.
Одна из неразорвавшихся бомб оставила большую воронку на углу Ришельевской и Греческой - прямо на тротуаре против дома № 24 по Греческой. К великой радости мальчишек этого двора, бесстрашно высыпавших на улицу. (15)
 

Одесские мальчишки Первый слева – Марик Хромой.
Одесса, Греческая № 24, лето 1941

 

Взрывы бомб сотрясают город.
И вот что удивительно – все одесские дети, пережившие эту бомбежку, и сегодня, через 70 лет, хорошо ее помнят, и уверены в том, что в тот вечер бомбы упали где-то очень близко – в их дом, или, в крайнем случае, в соседний. Некоторые своими глазами видели, как бомбы падают на порт, на город, а иных даже взрывная волна на камни бросила. (16), (17)
Так возник некий «эффект присутствия», связанный, вероятно, с тем неизгладимым впечатлением, которое оставила эта бомбежка в детской душе. А, может быть, дети просто не в силах были отличить первую бомбежку от второй, третьей, четвертой – ведь каждая из этих бомбежек была для каждого из них «первой» в его детской жизни.
Взрывы бомб сотрясают город. Горят магазины на Дерибасовской, дворец Нарышкиной на Приморском, телефонная станция на Греческой.
Горит порт…
С нескрываемой болью вспоминает эту ночь капитан корабля «Ян Фабрициус» Михаил Грегор:
«22 июля 1941-го «Фабрициус» стоял у Платоновского мола, принимая на борт эвакуируемую технику з-да Октябрьской революции.
По носу грузился «Ингул».
Все причалы были завалены грузом: ящиками, металлом в чушках, сортовым металлоломом. На путях стояли длинной вереницей жел. дор. вагоны и платформы, тяжело загруженные станками и оборудованием.
Как вдруг неожиданно в порту захлопали зенитки. В этих звуках нарастал рев авиационных моторов. Сотрясая воздух, у здания управления порта грохнули сильные взрывы.
Бомбовый удар, по-видимому, был направлен на грузящиеся у причала «Фабрициус» и «Ингул». Бомбы легли вдоль их корпусов, забросав суда илом и массой воды…
Война встала перед Одессой во всей своей реальности…».

Но вот, наконец, за одним из стервятников потянулся шлейф черного дыма, другие повернули к морю. Стих гул моторов.
Отбой . . .
И в наступившей тишине внезапно стал слышен плач детей. На дикой скорости мчатся куда-то к Новому базару пожарные машины, машины скорой помощи, грузовики, почему-то полные стоящих во весь рост мужчин.
Не спит в этот поздний час город. Распахнуты окна домов.
На улицах полураздетые ошеломленные люди.
Из дымящихся руин на носилках выносят ребенка. У обвалившейся стены лежит убитый. Желтой каменной пылью покрылись листья акаций и каштанов. Под ногами хрустят осколки оконных стекол. На трамвайных путях застыли покореженные вагоны и, как змеи, свисают с них петли оборванных проводов.
И всю эту жуткую картину красноватым светом освещает зарево пожаров.
Неповторимый, воспетый поэтами одесский воздух теперь уже, кажется, навсегда, будет наполнен запахом гари, запахом смерти, запахом войны.

После первой бомбежки.
Одесса, июль 1941

 

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО
Одесса, 28 июля 1941
«В ночь на 22-е июля, т. е. ровно месяц с начала войны с Германией, часов в 9 был первый крупный налет и бомбежка нашего города. Сначала было сброшено большое количество зажигательных снарядов, и сейчас же были первые взрывы.
… на следующий день, 23-го утром я отправился на фабрику.
Здесь, на Пушкинской и в центре, я увидел нечто ужасное, непередаваемое. Останавливаться над каждым разрушенным домом и описывать его разрушения не стоит, т. к. все они разрушены до основания.
На целые кварталы выбиты стекла, вырваны оконные рамы, согнуты шторы у магазинов и все превращено в груды мусора и пепла…
Сколько жертв в день 22-го и еще утром 23-го июля, конечно, никому неизвестно, но очень много. Гуляющей публики в этот вечер было очень много, когда этот огненный и снарядный вихрь разразился…
До 22 июля граждане еще чувствовали себя довольно сносно. Городская жизнь ни на минуту не прекращалась, заводы работали, магазины и базары торговали, а публика довольно беззаботно ходила.
Но день 22 июля сразу оборвал жизнь нашего города». (18)

Бежать! Бежать!
Бомбежка Одессы не была спонтанной.
Это была хорошо продуманная акция, выполненная в очень правильное, с точки зрения Гитлера, время.
Все последние дни Приморская группа войск отступала, не имея возможности противостоять 11-й немецкой и 4-й румынской армиям, стремящимся осуществить прорыв и захватить Одессу с самой незащищенной ее стороны – с суши.
Приказ о захвате Одессы Гитлер отдал 18 Июля 1941-го:

ИЗ «ВОЕННОГО ДНЕВНИКА» ГАЛЬДЕРА
18 июля 1941 года, 27 день войны
Обстановка на фронте:
. . .Согласно указанию фюрера теперь следует приступить к операции по овладению Одессой . . .».

И как бы в ответ на «указание фюрера», уже на следующий день 19 Июля 1941-го, Сталин отдает приказ о преобразовании Приморской группы войск в Приморскую армию и ставит перед ней любой ценой удерживать Одессу:
«Отойти главными силами к утру 21.VII на восточный берег Днестра, где . . . во взаимодействии с Черноморским флотом не допустить прорыва противника в направлении Одессы, удерживая последнюю при любых условиях . . .» [Архив МО СССР, ф. 288, оп. 9900, д. 2, л. 23 ]
Командующим Приморской армией был назначен старый коммунист, участник боев за установление советской власти в Одессе в 1918-м, генерал-лейтенант Георгий Софронов.
Принято считать, что вступление Одессы в войну произошло 5 Августа 1941 года, в тот самый день, которым датирована директива Ставки Верховного Главнокомандования № 00729: «Одессу не сдавать и оборонять до последней возможности, привлекая к делу Черноморский флот».
[Архив ГШ, ф. 96, оп. 2011, д. 095, л. 288]
Но на самом деле Одесса вступила в войну именно сегодня - 22 Июля 1941.
Именно этот день стал переломным в жизни города и его жителей.
Бомбежка Одессы потрясла одесситов, и многие в эту ночь приняли решение бежать.
Были среди них, конечно же, и евреи.
Сегодня им кажется, что они спасались от нацистских убийц.
Так, собственно, и произошло: люди, сумевшие пройти через КПП и во время покинуть город, спаслись от мучительной смерти. Но в те июльские дни 1941-го, после первой бомбежки, евреи Одессы не представляли себе, чем может грозить им оккупация города. Они вообще не могли представить себе, что Одесса может быть сдана врагу, Да и до сдачи города оставалось еще около трех месяцев!
Так что первая волна массового бегства из города была вызвана не страхом перед оккупацией, а вполне естественным страхом перед бомбежкой, вполне естественным страхом перед возможностью быть убитым, раненым, или, что, наверное, еще страшнее, быть погребенными заживо под развалинами.
Итак, ранним утром, 23 Июля 1941 года, когда багрово-серое небо над Одессой, казалось, еще не остыло от вчерашних пожаров, началось бегство из города.
Бежали все – и «подлежащие эвакуации» с эвакоталонами на руках, и «не подлежащие», лишенные эвакоталонов.
Бежали, прежде всего, по Николаевской дороге.
Старая грунтовая Николаевская дорога . . .
Старая Николаевская дорога, сохранившаяся почти в первозданном виде со времен основания Одессы.
Изрытая ямами и воронками от бомб, сегодня, 23 Июля 1941 года, она уже с раннего утра была забита словно ниоткуда взявшимися подводами, повозками, легковыми и грузовыми машинами, и тысячами пешеходов, несущими на руках детей, на плечах узлы, а в руках чемоданы, толкающими перед собой тачки, тележки, детские коляски . . .
В этом нескончаемом густом потоке медленно двигалась полуторка, в кузове которой лежали на узлах несколько женщин и детей – семья одесского еврея Левы Хромого и его старшего брата Соломона, ушедшего на фронт в первые дни войны. Еще вчера, во время бомбежки, старший лейтенант Госбезопасности Лева Хромой, ответственный по долгу службы за доставку полевой почты и потому имевший, вследствие этого, в своем распоряжении грузовик, принял решение вывезти из ставшего опасным города «на пару недель» всю семью. И вот они уже в пути.
Вспоминает сын Соломона и племянник Левы Хромого – Макс Хромой: « . . . У ворот стояла грузовая машина, кузов ее был заполнен вещами, на которых сидели: Гита, жена папиного младшего брата Левы – машину пригнал он – с дочерью Фридой; рядом с ними были мать Гиты, бабушкина сестра Поля с дочкой Бетей и внучкой Софочкой. Около них сидела наша мама. Мы с сестрой забрались в кузов.
«Я отвезу вас в Березовку, а через пару недель – разобьем фашистов, вернетесь домой», - сказал Лева.
«Пара недель», как известно, растянулась на четыре года. Тяжелые это были годы: бегство от фашистов, бомбежки, голод, холод, потери близких и любимых людей . . . ».
Одиннадцатилетний Марик Хромой с мамой и сестричкой Сильвочкой уехали из Одессы на военной полуторке по старой Николаевской дороге.
Уехали «в никуда». Без денег, без вещей, «на пару недель», и, пережив много горя, вернулись в родной город только через четыре года.
В тот же день, 23 Июля 1941-го, и тоже на грузовике по старой Николаевской уехала из города сотрудница Одесского университета двадцатитрехлетняя Лида Гиммельфарб – тетка Лили Гиммельфарб.
У Лиды, как будто бы, не было никаких причин выбрать такой тяжелый способ эвакуации. В принципе, она могла бы эвакуироваться с университетом, хотя, по ее словам, в те дни не всех сотрудников эвакуировали, так даже секретарь комсомольской организации Сема Коральник, оставшийся инвалидом после какой-то катастрофы, ушел на Николаев пешком – на костылях.
Но если не с университетом, то с Одесским государственным банком. Отец Лиды занимал пост начальника отдела денежного обращения. В эти дни он курировал отправку слитков золота за Волгу в город Энгельс, и наверняка мог организовать отправку своей семьи. Но Лида не воспользовалась и этой возможностью. И не попыталась получить эвакоталоны в военкомате, хотя муж ее Борис был на фронте, и, как жена военнослужащего, она могла это сделать.
Беда была в том, что во всех этих случаях подготовка к эвакуации должна была занять какое-то время. А Лида предпочла, спасаясь от бомбежки, бежать уже 23 Июля 1941-го. При этом она воспользовалась эвакоталоном на грузовик, который ей «уступила» соседка: родители этой соседки, старые евреи побоялись пуститься в путь и остались в Одессе. Будем надеяться, что не пришлось старикам мучиться перед смертью… (19).

Лида Гиммельфарб рассказывает об эвакуации.
Иерусалим, 1999

 

В тот же день, 23 Июля 1941-го, на старой разбитой повозке уехала из Одессы семилетняя Риточка Дубинская. Отец ее был в эти дни назначен начальником районного штаба гражданской обороны, и это дало ему возможность получить для эвакуации семьи повозку. (20)
Семилетняя Риточка навсегда запомнила день отъезда из родного дома. Запомнила наваленные на повозку узлы и чемоданы. И плачущую мать. И бледного, остающегося в Одессе отца, и хромого старика - соседа дядю Володю со слезами молившего «взять его вместе с женой – тетей Дорой – в эвакуацию, дать им немного места на этой уже нагруженной узлами и чемоданами повозке», и . . . отказ отца.
Семилетняя Риточка навсегда запомнила долгий путь до Николаева. И дальше – по степи до Мариуполя. Запомнила вой падающих бомб, и свист пуль, и стоны раненных, и лица убитых.
Запомнила открытую платформу товарняка, на котором они ехали из Мариуполя в Казахстан, в странный для слуха девочки город Кызылорда. Теперь уже без затерявшихся где-то вещей, без узлов и чемоданов.
Товарняк, заполненный доверху зерном пшеницы, шел в Кызылорду, как курьерский, без остановок, и эвакуированные, лежавшие вповалку на грудах зерна, не имея другой пищи, грызли это зерно, дрожа от холода по ночам, закапывались в это зерно, и даже свои естественные надобности отправляли туда же.
Да, нелегко было добраться до Кызылорды!
Но до этого еще нужно было выбраться из Одессы…
Пройти КПП на выезде из города и одолеть Николаевскую дорогу.
Бегство одесситов по Николаевской дороге продолжалось только до 5 августа 1941-го. Завтра-послезавтра румынская армия займет село Аджиаска и выйдет к Черноморскому побережью восточнее Одессы. Бойцы понтонного батальона взорвут дамбу Тилигульского лимана и последняя сухопутная ниточка, ведущая на Восток, будет оборвана. Выбраться из города можно будет только морем.
Но и сегодня с суши Одесса фактически уже полностью окружена.
Железнодорожные пути перерезаны – один из последних эвакопоездов пытался прорваться на Вознесенск, и вынужден был вернуться.
Мышеловка захлопнулась.
Так что, как ни странно звучит это сегодня, когда различные правдолюбцы с придыханием говорят о «возможностях эвакуации», которыми не воспользовались недальновидные одесские евреи, нужно понимать, что «окно возможностей эвакуации» для «контингента, не подлежащего эвакуации» составляло всего … 14 дней.
Всего 14 коротких, наполненных ужасом бомбежек дней!
В один из этих еще возможных последних дней ушла пешком по Николаевской дороге 14-летняя Галюся Финкельштейн. (21).
Где-то в начале августа в квартире Финкельштейнов в Софиевскрм переулке № 6 появился незнакомый молодой человек в запыленной военной форме. Как оказалось, это был непохожий на себя, их близкий родственник - Израиль – зять Аарона, старшего брата бабушки Софьи Финкельштейн.
Израиль, или, как его называли по-домашнему, Срулик жил вместе с семьей в Бессарабии, в местечке Тарутино, в 165 километрах от Одессы.
Как рассказал в ту ночь Срулик, вся их большая тарутинская семья сумела заблаговременно эвакуироваться поездом на Бендеры. А он сам, как вы видите, мобилизован, часть его стоит под Одессой, и он отпросился у командира на двое суток, чтобы выполнить наказ Аарона – заставить Финкельштейнов бежать из Одессы.
«Что вы сидите?- разорялся Срулик, и его нервный шепот срывался на крик. - Вы не представляете себе, что делается. Вы должны немедленно бежать. Если румыны войдут в Одессу, они вас просто убьют. Собирайтесь. Времени в обрез. Я привез деньги».
С удивлением слушала Галюся дядю Срулика и с еще большим удивлением смотрела на бабушку Софью, на окаменевшем лице которой уже читалось нелегкое решение.
Утром Срулик отправился на поиски лошади и подводы.
Лошадь ему удалось купить, а, вместо подводы, он нашел только площадку – плоскую телегу с низкими бортами и маленькими колесами. Такие площадки одесские биндюжники использовали для перевозки грузов по булыжникам одесских мостовых, и они были мало пригодны для грунтовой Николаевской. Но что было делать?
Всю эту последнюю августовскую ночь Финкельштейны собирались в дорогу. Уходили все: престарелые дед и бабка Финкельштейн, жена их старшего мобилизованного сына - Белла с внучкой Галюсей, младший сын Филя, прибившийся к ним тарутинский мальчишка Меир и еще какие-то три еврейские семьи со стариками и малыми детьми.
Вещей взяли мало, но площадка все равно оказалась тяжело нагруженной, и места для людей уже не осталось - все они пойдут пешком.
Вспоминает Галя Киперман (Галюся Финкельштейн):
«В один из первых дней августа, едва забрезжил рассвет, мы тронулись в путь. Через КПП нас провел Срулик, а там нам пришлось расстаться – он должен был вернуться в свою воинскую часть, а мы двинулись на Николаев.
Шли медленно в большой колонне беженцев и не успели еще уйти далеко, когда навстречу колонне неожиданно выскочил конный отряд милиции.
Милиционеры были настроены решительно.
«Возвращайтесь в Одессу! – закричали они нам.- Нечего панику разводить! Возвращайтесь! Это приказ товарища Сталина!».
Не знаю, внял ли кто-либо из беженцев этому призыву.
Но мы продолжали свой путь…».

Скажем правду: воспоминания Гали Киперман о конном отряде милиции, пытавшемся повернуть колонну беженцев обратно в Одессу, показались нам, как бы это по мягче выразиться, неправдоподобными.
Скорее всего, маленькая Галюся в тот день чего-то не поняла. Или, может быть, повзрослевшая Галя что-то за все эти годы позабыла?
И каково же было наше удивление, когда в фундаментальном исследовании американского историка Александра Даллина мы наткнулись на подтверждение этого феномена:
« В августе 1941-го, иногда без всякой видимой причины, на выезде из Одессы милиция останавливала беженцев и возвращала их в город…». (22)
Так неужели это, действительно, правда?
Неужели, действительно, беженцев, «просочившихся» через КПП, пытались вернуть в Одессу?
Неужели, действительно, это был приказ Сталина?
К счастью для Гали Киперман, семья ее, напуганная рассказами бессарабского родственника, не повернула обратно в Одессу, а продолжила свой нелегкий путь по Николаевской дороге.

Галюся с бабушкой Софьей Финкельштейн.
Челябинск, 1943

 

Страшной была эта старая Николаевская дорога.
Без стыда признается в этом прибывший в эти дни в Одессу из Севастополя бригадный комиссар Азаров: « И мне было страшно. Я тоже ехал сюда по Николаевской дороге». (23)
Страшно было даже профессиональным военным, взрослым мужчинам.
Так как же должно было быть страшно детям!
Медленно тянутся запряженные заморенными лошаденками повозки.
Одни - переполненные раненными, в пропитанных кровью и пылью бинтах, другие - тяжело нагруженные какой-то, непонятно зачем взятой с собой, домашней рухлядью.
Устало бредут за повозками женщины с серыми от горя лицами.
Плачут сидящие на повозках дети.
Ревут голодные, давно не доенные коровы.
Ревут моторы грузовиков, в напрасных попытках вырваться из этого бесконечного потока, выехать на обочину, обогнать лошадей.
Ржут лошади. Матерятся возчики, хлещут измученных коняг, заставляя их объезжать дымящиеся после последней бомбежки воронки.
Все смешалось, и кажется, ничто не движется в клубах не оседающей, густой пыли.
И раз за разом в небе - немецкие самолеты.
И некуда спрятаться, некуда бежать.
И бомбы. И пулеметные очереди.
И обгорелые остовы грузовиков. И поломанные повозки.
И неубранные трупы лошадей.
И не погребенные трупы людей.
Могла ли старая Слува, бабушка Янкале, думать о бегстве?
Может быть, и могла. Но что это меняло?
Организованная эвакуация ее семье «не светила», денег на покупку эвакоталонов на черном рынке у них не было, а идти пешком…
Старшая дочь ее Циля после перенесенного в детстве полиомиелита, почти парализована, да и она сама, Слува, в ее-то годы, разве могла преодолеть 120 километров пешего пути до Николаева?
Да, и, вообще, о чем разговор?
Единственная опора их маленькой семьи - средняя дочь ее Фаничка, мама Янкале , работает в Еврейской больнице - там каждый человек на счету, и ей ни за что не дадут разрешения на отъезд.
А тут еще младшая, любимая дочка Аннечка – реэмигрантка из Харбина!
Аннечка, к счастью, сумела во время уехать из Одессы и затаится в Москве, но любое соприкосновение с властью в процессе попыток эвакуации, может вызвать ненужные вопросы о составе семьи и, наверняка, навредит и ей и всей семье.
Так что, думай, не думай – все одно…
Ну, а маленькая Ролли? Почему бы ее семье не эвакуироваться?
Родители девочки - молодые, энергичные, и достаточно обеспеченные люди. Они, конечно, не входят в «контингент, подлежащий эвакуации», но могут купить эвакоталоны, или же, в крайнем случае, воспользоваться той, Приблудной лошадью, о которой рассказывала Ролли, и которая вовсе не была приблудной, а купленной папой Изей на Дальнике именно в целях эвакуации.
В чем же дело? Почему они не уехали?
Отец девочки, Изя, инженер по профессии, с первого дня войны был мобилизован на строительство рубежей обороны Одессы. Он руководил работами на одном из участков Главного рубежа, проходившего в 15 километрах от города. Не мог же он дезертировать?
Положение Таси было еще более сложным. Вернувшаяся из ссылки перед самой войной Тася не имела права проживать в «режимном» городе Одессе. Она, естественно, не явилась в милицию в течение 24 часов по прибытии и не прописала там свой «замаранный» штампом о ссылке паспорт. Так что, любая проверка паспортов - на КПП или на улице - была для нее чревата новым арестом.
Так что, семья Ролли, также как и семья Янкале, не могла и мечтать об эвакуации.
И все-таки, все-таки! Они могли бы что-нибудь придумать, что-нибудь предпринять для собственного спасения. Могли бы, если бы знали о грозящей опасности.
Ведь сделают они это после оккупации города, в более трудных условиях.

Я закрываю глаза

Рассказ Янкале.
Одесса, Прохоровская № 11.
22 июля 1941.
До трагедии Одессы остается еще 86 дней.

Бомбы с воем сыплются с ночного неба.
От взрывов вздрагивают и раскачиваются дома.
Мы сидим все вместе в одноэтажном домике соседей Авербухов - мама, бабушка, тетя Циля и я. Здесь собралось еще несколько семей с верхних этажей нашего большого дома.
Кажется, что бомбы падают прямо на нас.
Но нет – это в соседний дом. Взрыв был такой сильный, что со звоном рассыпались стекла, заклеенные крест на крест полосками газетной бумаги.
С потолка обвалилась штукатурка. Из-за пыли трудно дышать.
Люди вскрикивают: « Готэню! Готэню! Боже мой!».
Мне страшно. Я теснее прижимаюсь к маме.
В комнате темно, но я закрываю глаза.
Особенно страшно, когда с самолетов сбрасывают мины.
Падая, они скрежещут, как страшные чудовища – фашисты специально прикрепляют к ним куски железа, чтобы пугать людей.
Когда же все это кончится? Скорее бы выйти отсюда…
Когда бомбежка, наконец, заканчивается, я выбегаю во двор, Здесь уже много наших мальчишек. Мы собираем засыпавшие двор еще горячие осколки с рваными острыми краями.
По темному небу скользят лучи прожекторов. В этих скрещивающихся лучах движется маленький, серебряный, фашистский самолет.
Но вот небо прорезают бегущие огни трассирующих пуль.
Мы радуемся и кричим: «Попался гад! Теперь не уйдет! Пусть его собьют! Пусть собьют фашиста!».
Так закончился этот день. А утром мама сказала:
«Хватит. Оставаться здесь опасно Нам нужно уходить в бомбоубежище.».
Бомбоубежище. В которое мы должны были идти, находилось на территории Еврейской больницы, где работала моя мама. Это недалеко от нашего дома - на углу Госпитальной и Мясоедовской. Я хорошо знаю туда дорогу.
Помню, как бежали мы с бабушкой в эту больницу, когда я нечаянно проглотил шарик от шарикоподшипника. Мальчишки из нашего двора любили играть с такими шариками. Их ставили на трубочки, дули и смотрели, как они вращались. Были такие шарики и у меня.
Как-то я шел по улице с бабушкой и держал за щекой шарик.
Не успел и глазом моргнуть, как проглотил его и он скатился мне в живот!
Когда я сказал об этом бабушке, она страшно испугалась.
С криком «Вей змир, ребенок умирает!», она схватила меня за руку и бросилась бежать в Еврейскую больницу.
В больнице бабушке оказали помощь – дали валерьянку, а мне сделали рентген живота. Доктор сказал, что все в порядке: шарик уже в желудке и нужно следить, когда он упадет в мой ночной горшок.
Это будет слышно. Но лучше, если я буду кушать пюре из картошки со сливочным маслом. Бабушку это немного успокоило, так как теперь ребенок съест все, что она положит ему в тарелку.
Все произошло так, как сказал доктор.
Однажды раздался стук, и шарик упал в горшок.
Бах! Какая это была радость для всей семьи!
Но я был разочарован: шарик был уже не блестящим, как раньше, а черным, и с ним уже нельзя было играть.
Зато бабушка была на седьмом небе. Этот черный шарик она с гордостью показывала всем соседям.
Так вот, в эту самую больницу мы теперь и пошли.
Идем медленно. Тетя Циля передвигается с трудом, бабушка и мама ее поддерживают.
Наконец добрались. Территория большая, где бомбоубежище не известно. Вечереет. Людей не видно, и не у кого спросить.
Проходим мимо какого-то корпуса. Можно, конечно, переночевать здесь, но мама решает, что мы должны все-таки найти бомбоубежище. Это нас спасло: ночью в этот корпус попала бомба.
Бомбоубежище было под землей, над ним возвышался холм покрытый травой и кустами. Внутри - на бетонном полу на матрацах – люди и две собачки, которые как ни в чем не бывало, играют друг с другом. А их хозяева почему-то довольны и смеются.
А как-то однажды утром я выглянул из бомбоубежища и увидел неподалеку у водопроводного крана … чужого солдата в защитной форме с винтовкой.

 

Назывется «Бом-беж-ка-а»

Рассказ пятилетней Ролли.
Одесса, Большой Фонтан, Дача Хиони.
22 июля 1941.
До трагедии Одессы остается еще 85 дней.

Ну а потом с дачи стали исчезать дети.
Исчезла Толстая девочка с круглой веранды, на которой мы устраивали театр, и было так весело и страшно стоять посреди круга и кричать стихотворение из «Мурзилки»:
Жили два друга-товарища-ща
В маленьком городе Эн-н,
Были два друга-товарища-ща
Взяты фашистами в плен.
Стали допрашивать пер-рр-вого,
Долго пы-та-ли его.
Умер товарищ за-муче-нный
И не сказал ни-че-го!!!

И все зрители, которые сидели на стульях вокруг – все мамы и бабушки и даже некоторые папы и дедушки – все хлопали в ладоши и все смеялись и удивлялись, как это у меня так громко получается.
Так вот Толстая исчезла. Исчезла по секрету. Вечером была. А утром – нет.
Дачные бабушки шептались у ворот, что Толстая вместе с ее комму-нис-тическим папой убежала, или, кажется, даже ушла в эва-эвакуацию. В эвакуацию все почему-то уходят по секрету.
Вечером все есть. А утром уже никого нет.
Только мы остаемся.
Папа приезжает теперь на пикапе на дачу с Зиной-Бензиной, когда в саду уже совсем темно. И сам он тоже весь темный, даже черный какой-то и худой.
Тася говорит, что это от солнца и от пыли, которая стоит там, на Дальнике, где он строит Оборону.
Теперь он со мной больше не играет, а только все шепчется и шепчется с Тасей. Всю ночь: «шу-шу-шу» и «шу-шу-шу».
Даже спать мешают.
«Все… Ну, не все… Но многие… Многие… Говорят, что …
Но это слухи…».
И опять в темноте: «шу-шу-шу…».
«А мы, мы?», - это, кажется, Тася.
«Но как? Как?», - это тоже, кажется, Тася.
«А лошадь? Лошадь?».
Что это? Неужели Тася опять хочет «отправить» мою Приблудную лошадь?
Но вот папин голос заступается за Приблудную: «Лошадь, может быть, все-таки… может быть, потом…».
«А как же твоя Оборона?», - это опять Тася.
«И главное, самое главное, КПП и мой паспорт… Нет, нет, мы не пройдем… Нас не пропустят…».
И снова: «шу-шу-шу… пройдем… не пройдем…».
И ничего не слышно и ничего не понятно. И все в куче: и Приблудная лошадь, и какое-то КПП, и папина Оборона, и Тасин паспорт, и «мы не пройдем».
Куда это, интересно, мы не пройдем?
И кто это нас туда не пропустит?
И тут так жарко мне стало под одеялом, и так я брыкнула ногой, что сбросила на пол это никому не нужное одеяло.
Папа, наверное, услышал, как я брыкнула, и как одеяло упало - он встал с кровати и подошел ко мне:
«Ты, почему не спишь, детка?».
«Я сплю, папочка, сплю. Ты только скажи мне, что это КПП? И куда это мы не пройдем?».
И тут вдруг что-то как начало бухать: «Вз-з-бух ! Вз-з-з бух!»
Папа завернул меня в это самое никому не нужное одеяло, взял на руки и побежал.
Одеяло с меня сползало и волочилось по земле.
Но папа этого не замечал.
Он всё бежал и бежал. А это что-то все бухало и бухало.
Уже совсем близко.
Папа, наверное, подумал, что сейчас бухнет на нас.
Подумал, испугался, бросил меня на землю и сам упал.
Прямо на меня.
А потом мы все-таки добежали, Оказывается, мы бежали на дачу Реске, в катакомбу.
Ктакомба на Реске была длинная, предлинная. И тёмная.
На полу в ней земля и лужи воды. Грязной.
И двери из железа. Ржавого.
Мы сидели в катакомбе долго.
Папа на скамейке, а я у него на руках.
А за железными дверьми в саду все бухало и бухало.
И я уже даже стала бояться,
Но папа сказал, что бояться совершенно не нужно.
Что это просто фугаски – бомбы такие. Совсем не страшные.
Пусть себе бухают, сколько хотят. Только осколки не нужно трогать, потом, когда уже отбой и все выходят из катакомбы, а то можно ладошки обжечь.
И все это вместе называется: «бом-беж-ка»…

[Edward_Von_Shultz]

«Назначить Председателя Государственного Комитета
обороны и Народного комиссара обороны товарища Сталина И. В.
Верховным главнокомандующим всех войск рабоче-крестьянской
Красной Армии и Военно-морского флота …».
Из Постановления Президиума Верховного Совета ССССР,
Центрального Комитета ВКП(б) и Совета Народных
комиссаров СССР.
Утренняя сводка Советского Информбюро. 8 августа, 1941
Диктор Юрий Левитан.

 

 

Интермедия третья:

 Уходят из Одессы корабли…

 

8 августа 1941
До трагедии Одессы остается 68 дней.
... Сегодня передовые отряды 4-й румынской армии прорвались к Хаджибеевскому лиману. Черная удавка румынских дивизий все теснее прижимает Одессу к морю.

Положение румынских войск под Одессой
24:00, 10 августа 1941

 

Антонеску не терпится, и он не находит ничего лучшего, как приказать командующему армии генералу Чуперкэ немедленно… слышите, немедленно! ... «уничтожить неприятеля на всей прилегающей к городу территории» - от Днестра до Тилигульского лимана.
Вот так, просто – взять да и уничтожить!

ИЗ ОПЕРАТИВНОЙ ДИРЕКТИВЫ № 31
На основании приказа № 899/1941
8 августа 1941
Задача 4-й армии продолжать преследование и полностью уничтожить неприятеля на территории между Днестром и Тилигульским лиманом и возможно скорее захватить Одессу…
Начальник Генерального штаба генерал Ионициу.
8 августа 1941, 9:00 часов
[Arh. M. M.C. G. Vol. II, f. 52-53]

При всей нелепости этого приказа, продиктованного, вне сомнений, манией величия «Красной Собаки», положение Одессы действительно опасно. Город, фактически, полностью окружен.
И именно с этим была связана известная директива Ставки Верховного Главнокомандующего за номером 00729: «Одессу не сдавать и оборонять до последней возможности, привлекая к делу Черноморский флот».
Директива Ставки вышла 5 августа 1941-го и уже на следующий день командующий Черноморским флотом вице-адмирал Октябрьский назначил подчиненного ему командующего военно-морской базой Одессы контр-адмирала Жукова начальником военного гарнизона города и создал специальный отряд кораблей, целью которого было поддерживать огнем сухопутные войска, обороняющие город.
Это было важное решение.
На контр-адмирала Гавриила Жукова можно было положиться. Этот 42-летний опытный моряк, герой гражданской войны, герой Испании, уже три года командовал одесской военно-морской базой и пользовался большим уважением одесситов. В городе, который всеми фибрами души слился с морем, где каждый ребенок с пеленок мечтает стать капитаном дальнего плавания, а каждый взрослый так или иначе связан с портом, командующий военно-морской базой был известной личностью. Его назначение начальником гарнизона должно было стабилизировать обстановку, внушить населению уверенность в возможности отстоять Одессу и прекратить повальное бегство «контингента, не подлежащего эвакуации», нужного для жизни и обороны города.

Контр-адмирал Гавриил Жуков, Одесса, 1941

 

Одним из первых приказов контр-адмирала Жукова, как начальника одесского военного гарнизона, было объявление осадного положения.

ИЗ ПРИКАЗА № 25
Начальника гарнизона гор. Одессы
8 августа 1941
1. С 19:00. 8 августа сего года гор. Одесса с окрестностями объявляется на осадном положении.
2. Въезд гражданам в город без специальных пропусков запрещается.
За нарушение приказа виновные будут привлекаться к строжайшей ответственности по законам военного времени.
Начальник гарнизона гор. Одессы, контр-адмирал Гавриил Жуков
Комиссар гарнизона Дитятковский
Комендант гарнизона Проценюк (1)

Ну, вот и все…
Теперь не только выезд из города, но и въезд в него, воспрещен.
Мышеловка захлопнулась!

Ровно месяц прошел с того дня, когда по указанию Государственного Комитета обороны началась эвакуация Одессы, не вызванная, кстати, в то время очевидной военной необходимостью.
За этот месяц из города было вывезено все оборудование Станкостроительного завода им. Ленина, все наиболее ценные механизмы завода им. Январского восстания, все оборудование завода сельскохозяйственных машин им. Октябрьской революции, сталепрокатного завода им. Дзержинского, Джутовой фабрики, завода «Кинап».
И одновременно с этим эвакуировано более четверти гражданского населения Одессы. В основном это были, конечно, «подлежащие эвакуации» рабочие и инженерно-технический персонал эвакуируемых заводов. Но случались и «не подлежащие», частью - «доставшие» или «купившие» эвакоталоны на корабль или на поезд, частью - сумевшие бежать на свой страх и риск по старой Николаевской дороге.
Теперь покинуть Одессу можно только морем, и смогут сделать это лишь обладатели эвакоталонов. Все остальные не только не попадут на корабль, а даже в порт не пройдут – территория порта окружена плотным кольцом бойцов истребительного батальона.
Между тем из Одессы ежесуточно уходят до 20 судов.
Хотя погрузка связана с большой опасностью: ведь именно порт является главной целью немецких и румынских бомбардировщиков. Из 360 варварских воздушных налетов на Одессу, 270 пришлось на порт.
Днем и ночью ревели сирены.
Рушились портовые здания. Корежились краны.
Тонны воды и ила обрушивались на пришвартованные к пирсу корабли.
А по гавани, просто, как ни в чем не бывало, сновали буксиры, на пирсе теснились люди, и в очереди на погрузку стояли колонны грузовиков.
Порт жил и работал под огнем.
Во время одной из первых бомбежек, 23 июля 1941-го, пострадал стоящий у пирса грузопассажирский пароход «Новороссийск», на который уже успели погрузиться 900 мальчишек-допризывников. Как «молодежь, годную для военной службы», их вывозили в Херсон. Немецкая бомба пробила правый борт корабля, но, к счастью, не взорвалась. Хотя несколько сот пассажиров все же были ранены и убиты. Очевидицами этой трагедии стали матери, пришедшие проводить своих сыновей. Не скоро доведется им узнать о судьбе этих мальчишек – несмотря на пробоину в борту, «Новороссийск», дав прощальный гудок, ушел на Херсон. (1)
Уходят из Одессы корабли…
Судьба одного из караванов взволновала в те дни всю Одессу.
Речь идет о том, печально знаменитом караване, во главе которого шел флагман Черноморского флота красавиц «Ленин».

В последний рейс «Ленин»…
Странная судьба у этого корабля!
Так иногда бывает и с человеком – один и родится-то нежеланным, и жизнь проживет бессмысленно, и в мир иной уйдет незаметно, не оставив следа. А другой - и пожить-то, как будто бы, не успеет, а вот взовьется шутихой, рассыплется на тысячи искр, осветит все вокруг, и навечно войдет в историю.
«Ленин» был построен для русского флота в Германии в 1909-м.
Тогда, на заре своей жизни, он назывался «Симбирск» и ходил из русского порта Владивосток в Японию и Китай. В советские времена «Симбирск» переименовали в «Ленин». Перегнали на Черное море и начали использовать этот элегантный корабль по его прямому назначению - как прогулочный на Крымско-Кавказской линии. В те «веселые» предвоенные времена многие одесситы и гости города, имевшие счастье попасть на «Ленин», могли убедиться в удобстве его кают, уюте салонов и комфортабельности прогулочных палуб.

Пароход «Ленин»
Крым, Союзфото, М., 1933

 

А сегодня этот немолодой уже (30-летний!), но все еще комфортабельный и быстроходный, корабль, переоборудованный и перекрашенный в серо-зеленый цвет, стал «солдатом».
Свой первый военный рейс «Ленин» совершил 12 Июля 1941-го. Тогда он вывез из Одессы запасы сахара и около 1000 человек партийной и советской элиты. Рейс был удачным, «Ленин» благополучно добрался до Мариуполя. На обратном пути, под самой Одессой, его, правда, пытались атаковать немецкие бомбардировщики, но их отогнал крейсер береговой обороны «Коминтерн».
И вот сегодня снова в море.

На этот раз «Ленин» должен был вывезти ценности Одесского Государственного банка – 450 тонн золота в слитках, и несколько тысяч человек все еще остававшейся в городе элиты. Эти люди хотели покинуть город именно на «Ленине», не только более комфортабельном, чем другие корабли, но и более надежном, ведь не случайно же ему доверили ценности Госбанка!
Посадка на корабль была разрешена, естественно, исключительно по эвакоталонам. Но сгрудившиеся на пирсе люди буквально атаковали трап. Они совали в руки проверяющим матросам какие-то записки, подписанные именами различных функционеров, и прорывались.
Были среди прорвавшихся и люди, не имевшие ни эвакоталонов и ни записок - это были родственники и друзья членов экипажа и капитана корабля Ивана Борисенко. Этих команда принимала самовольно и размещала в матросских кубриках и в каюте капитана, считая, что таким образом они как бы и «не занимали места».

Давка на трапе была невероятная. В ход шли и локти, и кулаки.
Кого-то столкнули в воду. Кому-то сломали руку. И было абсолютно понятно, что всем желающим, с эвакоталонами и без них, места на корабле не хватит.
В течение часа «Ленин» был переполнен. Забиты были не только каюты и палубы, не только салоны и кубрики, но даже коридоры и камбузы. А тут еще пришел приказ вне всякой очереди принять на борт 1.200 новобранцев и несколько сотен раненных. Новобранцев поместили на верхней палубе, а раненных втиснули в каюты, выдворив оттуда «высокопоставленных» пассажиров.

В результате на «Ленине» оказалось около 4.000 человек, что почти в 10 раз превышало 472 дозволенных по регистру. Да и груза в двух носовых трюмах было наверняка больше положенных 400 тонн.
Но тут, наконец, капитан Борисенко, понимая что корабль перегружен, прекратил посадку и, не обращая внимания на возмущенные крики на пирсе, приказал отдать швартовы.
И «Ленин», медленно отвалив от причала, на полчаса раньше намеченного времени, в 22:00, отправился в рейс. Как оказалось, в последний!

На пирсе остались многие, не сумевшие попасть на «Ленин», и им хорошо запомнились счастливые лица людей, стоящих на палубе отплывающего корабля.
Этих, не сумевших попасть на «Ленин», комендант порта распорядился принять на танкер «Ворошилов», который должен был двигаться в кильватере флагмана. И можно только представить себе, что произошло на пирсе, когда с «Ворошилова» спустили трап. Сотни людей, имевших печальный опыт посадки на «Ленин», ринулись на штурм «Ворошилова».

Летчик 69-го истребительного полка Герой Советского Союза Алексей Череватенко, жена и сын которого должны были эвакуироваться из Одессы на «Ленине», вспоминает:
« . . . В порт мы все же успели вовремя. Однако когда я стал наводить справки, оказалось, что теплоход «Ленин», на котором должна была отплыть моя семья, снялся с якоря полчаса тому назад. Я растерянно переступал с ноги на ногу, и дежурный стал объяснять, что «Ленин» ушел раньше, так как погрузка была закончена досрочно, а оставаться в порту небезопасно: фашистские самолеты не дают покоя.
Опоздавших комендант порта распорядился отправить на танкере «Ворошилов». Мы воспрянули духом: танкер уходит сегодня и приблизительно через час начнется посадка.

Не успели спустить трап, как на берегу началось нечто невообразимое.
Сотни людей с чемоданами и узлами, словно подгоняемые вихрем, ринулись через проходные ворота к пирсу . . .
Но когда мы почти подошли к трапу, надрывно завыли серены.
Воздушная тревога . . . Послышался свист летящих бомб, внезапно земля вздрогнула, к небу взметнулись оранжевые столбы . . .
Объявили отбой, и люди снова прихлынули к трапу . . .
Наконец мы на палубе. Отыскали уголок между горами канатов и ящиков, сложили скарб . . . Палубы, узкие коридорчики, корма буквально впритык заполнены людьми . . .». (2)

Так же как и ушедший в море «Ленин», «Ворошилов» был загружен против всех норм и правил. В трюмах - оборудование Джутовой фабрики, на верхней палубе около 1.000 сопровождающих это оборудование рабочих и еще около 1.000 новобранцев. А все остальное пространство, как вспоминает Череватенко, - чемоданы, узлы и тысячи человек гражданского населения.
Среди узлов и чемоданов вповалку лежали ученые, врачи, директора предприятий. В их числе, профессора Медицинского института Ясиновский, Хаютин, Гогоберидзе, историк Боровой, директор Оперного театра Петрашук, главный художник театра Злачевский, секретарь партбюро психоневрологического диспансера «Свердловка» Рубинштейн.

Все они, конечно, подлежали эвакуации и получили эвакоталоны на своих предприятиях, в больницах, в институтах. Кто на «Ленин», на который они, как видно, не попали, кто на «Ворошилов».
Вспоминает профессор Саул Боровой:
« Мне сообщили, в ректорате института, чтобы я был наготове.
Решением соответствующих инстанций была определена внеочередная эвакуация из города «ведущих ученых», к которым отнесли и меня: «Подготовьтесь, ждите указаний и талонов на посадку на пароход . . .». (3)
Да, так было в те дни в Одессе: «соответствующие инстанции», тщательно выверенные списки «ведущих ученых», «указания», «талоны на посадку», да еще и сама «посадка», которую не каждый в силах был одолеть.

Внук дедушки Шварца в эвакуации Нолик Гехтман
Эйбекеш-казахский район, станица Иссык, 1942

 

И все же, были на «Ворошилове» и «простые люди», те, которых профессор Боровой в своих воспоминаниях несколько свысока называет «мещанско-обывательская публика». Эти люди различными путями сумели «достать» эвакоталоны. Так один из сотрудников Черноморского пароходства Муля Тростянецкий устроил на «Ворошилов» всю большую семью своей жены Лизы: отца жены – старого одесского портного Мойше Шварца, четырех его дочерей, одного из зятьев, по возрасту не подлежащего мобилизации, и четырех внуков – двухлетнего Яника, шестилетнего Эмчика, восьмилетнюю Беллочку и десятилетнего Нолика.(4)



И весь этот разномастный пестрый и, может быть даже, в обычных условиях несовместимый, конгломерат одесситов волнуется, кричит, причитает, плачет и требует немедленной отправки в путь.
Чего еще ждать? Ведь все они, к счастью, уже на корабле!
Не на «Ленине», правда, но на худой конец…
Летчик Алексей Череватенко: «Всеми овладело нетерпение: почему стоим, чего ждем, надо сниматься с якоря, ведь стервятники могут снова налететь…
Но вот переполненный корабль внезапно замирает и в наступившей тишине разноситься: «Провожающим оставить танкер!».
«Ворошилов» выходит в море вслед за «Лениным»».

В ту летнюю ночь Черное море было удивительно спокойно, но «Ворошилов» шел медленно – его скорость составляла всего 5 узлов.
Знали ли люди, которым счастьем казалось попасть на корабль, что «Ворошилов» практически непригоден к плаванию?
Еще с начала войны эта старая развалюха стояла на капитальном ремонте на заводе «Марти» и, хотя он не был закончен, сегодня вышла в рейс.
Вот что рассказывает о первом военном рейсе «Ворошилова» помощник капитана по политической части Александр Белинский:
«Без пробы, без ходовых испытаний, в ночь под 24 июля т/х «Ворошилов», груженный до отказа ценнейшим оборудованием эвакуируемых заводов, приняв дополнительно к этому на борт 3.000 пассажиров, снялся в свой первый военный рейс.
Нас не покидала одна мысль, как бы вернуть судну его боевые качества. Поэтому решили, помогая фронту, то есть, не прекращая плавания, одновременно вести ремонт левого двигателя, добиться, если не полного, то хотя бы частичного восстановления его работоспособности.
На борт взяты все детали – все есть.
Не хватает только одного: секции вала.
Общее мнение – это не беда! Сделаем вал не 6-ти, а 5-ти коленчатый.
По плечу ли укладка вала на ходу? Справимся ли?
Попробуем-попытаемся-справимся». (5)

Итак, «Ворошилов» вышел в море.
С четырьмя тысячами взрослых на борту и несчетным количеством детей, которых пропускали без эвакоталонов. С ограниченным запасом продуктов питания. С небольшим запасом пресной воды, достаточным даже в нормальных условиях только для нужд экипажа. С примитивным временным одноочковым гальюном на верхней палубе, к которому сразу же выстроилась длиннющая очередь.

«Ворошилов» шел медленно, и удивительно, что несмотря на это, где-то на траверзе мыса Луколл он догнал вышедшего на несколько часов раньше него (и, как будто бы, быстроходного) «Ленина».
Это было, конечно, очень кстати: на «Ворошилове», как и следовало ожидать, окончательно вышла из строя машина, и он потерял способность двигаться самостоятельно.
И тут, в нарушение всех правил, перегруженный сверх всякой меры «Ленин» сходит с курса, берет на буксир «Ворошилов» и тянет его в Севастопольскую бухту «Казачья».

Двое суток простоял «Ленин» на якоре в бухте «Казачья», ожидая пока завершится ремонт «Ворошилова». И именно здесь произошло это маленькое, но хорошо запомнившееся очевидцам событие - одно из тех событий, которые, смеясь над родом человеческим, так любит устраивать шалунья судьба.
Семья какого-то высокопоставленного советского функционера со скандалом требовала перевести ее с «Ворошилова» (на который она попала «совершенно случайно!»), на «Ленин», где ей («по статусу!») надлежало находиться. Семья, как видно, была действительно «высокопоставленной», и требование ее было, в конце концов, удовлетворено. На воду спустили шлюпку, и всю семью отправили на «Ленин». А вместо нее на «Ворошилов», прибыла другая, «менее высокопоставленная» семья, которая долго во всеуслышание возмущалась «несправедливостью».

А потом, наверное, всю оставшуюся жизнь благодарила судьбу за эту «несправедливость!
С «Лениным» связан еще один любопытный психологический феномен.
В процессе работы над книгой мы проинтервьюировали около сотни наших друзей-одесситов, покинувших город вместе с родителями. Многие из них (даже большинство!), те, кто эвакуировался морем, утверждали, что должны были плыть на «Ленине», или, что их корабль шел вслед за «Лениным». И даже более того, дети, родившиеся после войны, вспоминая об эвакуации их родителей, так же, на удивление, связывают ее с «Лениным»!

Ремонт «Ворошилова» был закончен 27 июля 1941-го.
Солнце уже зашло, когда в 19:00 «Ленин» во главе каравана, в который входила, кроме «Ворошилова», и подоспевшая к тому времени в Севастополь «Грузия», снялся с якоря и взял курс на Новороссийск.
Рейс проходил в очень трудных условиях: по узкому фарватеру, сдавленному советскими оборонительными минными полями, и при особом, так называемом «манипулятивном» режиме маяков, когда маяк, как в известном одесском анекдоте «то тухнет, то гаснет». В связи с этим проводку каравана осуществлял специально присланный на флагман военный лоцман Иван Свистун.
О том, что произошло дальше, рассказали многие: капитан «Ворошилова» Александр Шанцберг, его сын–радист Женя, матросы и пассажиры «Ворошилова», и даже оставшиеся в живых матросы и пассажиры «Ленина».

Стояла густая беззвездная июльская ночь. Слева по борту едва заметны были очертания Крымских гор. И тишина - такая глубокая была тишина, что, кажется, ее не тревожил ее даже ласковый плеск волн.
И вдруг…
Неожиданно - где-то на траверсе мыса Сарыч, в голове каравана, там, где должен был находиться флагман «Ленин», - яркая вспышка огня и оглушительный грохот взрыва. Через минуту снова - вспышка и грохот…
«Ворошилов» застопорил машину и, пренебрегая правилами светомаскировки, включил прожектора. То же самое сделала «Грузия». То, что увидели сгрудившимся на палубах люди, никогда не изгладится из их памяти: 95-метровый гигант «Ленин», задрав корму в черное небо, почти вертикально, носом, уходил в морскую пучину.
Прошла минута, другая, и на месте красавца «Ленина» осталась огромная черная воронка, с дикой силой втягивающая в себя обломки корабля и выброшенных в море людей, которых мертвый корабль увлекал вместе с собой на дно.
И тут в наступившей как будто бы после взрыва минутной тишине раздался крик ужаса.
Кричали все: 10 тысяч человек!
И те, кто стоял на палубах «Ворошилова» и «Грузии», и те, кто погибал в воде: «Ря-туй-те! Спа-си-те! По-мо-ги-те!».

«Ворошилов» спустил на воду шлюпки. Но скольких могли спасти эти старые и разбитые, почти немедленно наполняющиеся водой, посудины?
На «Грузии» дело обстояло еще хуже. Когда капитан корабля Владимир Габуния отдал команду: «Шлюпки на воду!», находившиеся на палубе пассажиры, испугавшись, как видно, что и их корабль, как «Ленин», сейчас взорвется, бросились к шлюпкам. Говорят, что команда без всякой жалости отгоняла озверевших людей от шлюпок ударами весел…
Десятилетний одесский мальчишка Левушка Киржнер на всю жизнь запомнил эту страшную ночь. Семье его (матери, двум сестрам и полуторагодовалому племяннику) повезло - на «Грузию» их устроил родственник соседей Авербухов с Калантаевкой, 21, бывший, видимо, работником порта.

Семья Киржнеров.
Абрам, Женя и дети – Люся, Ида и Левушка.
Одесса, 1937

 

Киржнеры вместе с Авербухами даже расположились «с комфортом» - не на палубе, битком набитой людьми, а в каюте. Здесь они смогут хотя бы немного отдохнуть после посадки: «Грузию», так же, как «Ленин» и «Ворошилов», брали с бою. Для Киржнеров это было особенно тяжело.
Мама Левушки тащила на себе все их взятые в эвакуацию пожитки – большой узел, скрученный из парадной скатерти. А Левушке было поручено нести … чайник. Этот шикарный белый эмалированный чайник он с гордостью пронес через весь город и очень оберегал его во время посадки. Но в самый ответственный момент, когда они с мамой уже преодолели большую часть запруженного народом трапа и готовились вступить на палубу, чайник каким-то образом накренился и… Крышка! Крышка!
С чайника слетела крышка!
Слетела и …плюх-х… плавно ушла в ржавую воду у самого борта корабля.
Мальчик готов был броситься вниз по трапу - спасать упавшую крышку!
Но, к счастью, мама успела схватить его за руку, а напиравшие сзади безжалостно втолкнули их на палубу.
Крышка от чайника пропала!
Это была, наверное, первая серьезная потеря ребенка.

А впереди его ждали нашпигованное минами Черное море и незабываемая картина уходящего в морскую пучину «Ленина».
Когда на «Грузии» прозвучала команда: «Шлюпки на воду!», Левушка вместе со всеми выскочил из каюты и бросился по узкому, заполненному испуганными людьми коридору на палубу. Здесь уже было настоящее столпотворение.

Говорят, что боцман напрасно хрипел в мегафон: «Шлюпки спускаются для оказания помощи тонущим пассажирам «Ленина»!». Люди не слышали, не понимали и не давали возможности начать спасение. Много времени было упущено.
В результате, всем вместе - «Ворошилову», «Грузии» и сопровождавшему их сторожевому катеру «СКА-026» - удалось вытащить из воды около 500 человек. И если (по непроверенным данным) на «Ленине» было только эвакуированных (не считая команды) примерно 4.000, значит, погибли тогда в морской пучине более 3.000 человек!

Для справки: на знаменитом «Титанике» погибли всего (всего!) 1.500 человек!
Из пассажиров «Ленина» спаслись лишь те, кто в момент взрыва находился на палубе и умел хорошо плавать, либо сумел добыть себе пробковый пояс или спасательный круг.

 
«Высокопоставленные» семьи, разместившиеся в каютах или в матросских кубриках, в большинстве случаев там и остались. И среди них почти половина (43 человека) членов экипажа.
Говорят, что капитан «Ленина» Борисенко покинул корабль последним. Но как это можно было установить в той невероятной ситуации? Впрочем, капитана ни в чем не обвиняли.
А вот военного лоцмана 32-летнего лейтенанта Ивана Свистуна, проводившего «Ленин» среди минных полей, судили и расстреляли. Расстреляли, несмотря на то, что действительная причина гибели корабля, так и не была установлена.

Слухи в Одессе ходили разные.
Одни говорили, что «Ленина» потопила рыскавшая в Черном море румынская подводная лодка «Дельфинул». Другие, что перегруженный сверх всякой меры «Ленин» осел гораздо ниже ватерлинии и натолкнулся на глубоководную мину, предназначенную для этого самого «Дельфинула».
А третьи со всей уверенностью утверждали, что «это лоцман-предатель специально завел корабль на минное поле».
Чего только не придумают в Одессе!

Подобрав порядка двухсот оставшихся в живых пассажиров «Ленина», «Грузия» поспешила в Ялту и здесь высадила на берег часть пассажиров, в основном, раненных, для которых по рации были вызваны машины скорой помощи. А «Ворошилов» почти до утра дрейфовал на месте гибели «Ленина», опасаясь быть снесенным на минное поле, и еще более опасаясь двигаться дальше в темноте. И только с рассветом, после прибытия из Ялты нового лоцмана, медленно двинулся на Новороссийск. В пути его обогнала «Грузия», шедшая туда же.

Сошедших с «Грузии» в Новороссийске одесситов сразу поразило то, что территория порта оцеплена.
Измученные люди сгрудились на пирсе. Странная разномастная толпа. Пассажиры «Грузии», с детьми, чемоданами, узлами, имевшие даже после такого тяжелого плавания все-таки какой-то «человеческий вид». И спасенные с «Ленина» - почти все босые, полуголые, в прилипших к телу обрывках покрытой мазутом одежды, с черными от мазута слипшимися волосами, с ужасом от пережитого в широко раскрытых глазах.
Среди этой толпы выделялась тоненькая 18-летняя девушка – Нора Гринфельд. Она вместе с матерью Линой эвакуировались на «Ленине» - эвакоталоны для них достал главный врач Больницы водников доктор Раппопорт. В момент катастрофы обе женщины были на палубе, и после взрыва оказались в бурлящей воде. Прекрасные пловчихи, они, как видно, не растерялись и прилагали все усилия, чтобы не быть затянутыми в воронку тонущего корабля. Вначале Нора видела неподалеку от себя мать, а потом потеряла ее из виду.
Нору подобрала «Грузия». Среди спасенных маму она не нашла.
И тут начинается самое удивительное!

Два человека, незнакомых друг с другом – Нора Гринфельд, многие годы живущая в США, в Лос-Анджелесе, и Лева Киржнер, живущий на другом конце света - в Израиле, в городе Кирият-Ата, спустя полвека после случившегося рассказали авторам одну и ту же историю. (6),(7).
Лева Киржнер рассказывает, что в ту страшную ночь на палубе «Грузии» он видел, как одна спасенная с «Ленина» женщина (или девушка), не найдя на «Грузии» своей дочери (или матери), с дикими криками металась по палубе и хотела броситься в море.
Нора Гринфельд рассказывает, как не найдя своей мамы на «Грузии», она хотела снова броситься в море, чтобы спасти ее. Матросы «Грузии» с трудом удержали вырывавшуюся из рук девушку от этого очевидно напрасного и гибельного шага.
И теперь, стоя на пирсе Новороссийска, Нора, все еще в обрывках своей черной от мазута одежды, напряженно всматривалась в обманчиво тихую серебристую даль моря. Девушка ожидала «Ворошилов». Надеялась, что мама все-таки выплыла. Надеялась, что ее подобрали.

Нора Гринфельд
Справа от нее Лиля и Леня Сокол, проводившие
по просьбе авторов интервью с Норой.
США, Лос-Анджелес, 2001

 

Но вот, наконец, показался «Ворошилов». Ведомый лоцманом, он медленно входил в порт, и с каждой минутой все явственней становились лица стоящих на палубе одесситов.
Одним из них был старый друг семьи Гринфельд – профессор Миша Ясиновский. Нора сразу увидела крупную фигуру Миши и в отчаянии замахала ему руками. Миша не мог, конечно, узнать в этой маленькой грязной фигурке на пирсе Новороссийского порта красавицу Нору, а узнав, не сдержал своей радости и закричал: «Но-ра! Но-роч-ка! Мама здесь! Мама жива! Мама жива!».
А еще через два часа, здесь же, на пирсе, среди расступившейся (в знак уважения к минуте!) толпы спасенных, мать и дочь плакали в объятьях друг друга. И кто знает, чего было в этих слезах больше – счастья или горя…

Расписка о сдаче лошади
Гибель «Ленина» произвела страшное впечатление на одесситов.
Трудно сказать, как и каким образом, слухи об этой трагедии просочились в Одессу. Но в городе только об этом и говорили. Спорили, что же все-таки «лучше»: оставаться и погибнуть под бомбами, или уезжать и вверять свою жизнь всем опасностям пути?
Свидетельствует профессор Саул Боровой:
«Больше тревожило другое: уезжать или ждать – чего?

В те дни с нами почти не расставался наш приятель Сева Розенберг . . .
Розенберг строил планы, как наиболее разумно в смысле безопасности выехать из Одессы.
Железной дорогой? - Он считал, что это особенно опасно, ведь поезда обстреливаются и т. д. он был прав, ведь очень рано железнодорожная связь с Одессой была прервана. Оставалось море, что было единственно реальным путем. Но об этом он не хотел и слышать: опасно, потопят.
И у него родился совершенно нелепый план. Достать подводу, с которой осторожно, не торопясь выбираться из опасного района. Он искал такого подводчика, говорил, что у него намечается реальная договоренность, и уговаривал нас присоединиться к нему. Конечно, я решительно отклонил этот план . . .
А бедный Сева так и не уехал. Он остался и, конечно, погиб».
Сева Розенберг остался в Одессе и погиб. Он был расстрелян весной 1942 года в Тюрьме на Люстдорфской дороге.

И так уж случилось, что последней, видевшей его в живых, скорее всего, была Ролли. В те страшные дни декабря 1941-го, Сева Розенберг (друг и коллега ее матери адвоката Таси Тырмос), страдавший, как видно, от одиночества и голода, с риском для жизни приплелся в развалку на Софиевской, где получил возможность обогреться на маленькой кухоньке Эмилькиной квартиры и утолить голод тарелкой мерзлой картошки. О чем тогда говорили взрослые, Ролли не помнит. Помнит только жалкую улыбку Севы при прощании и поцелуй, который он, наклонившись, оставил на ее детской щеке.
Но сегодня, в конце жаркого июля 1941-го, одесситы все еще не знают, что же все-таки «лучше» - оставаться или уезжать?

И даже не все обладатели эвакоталонов решаются их использовать.
Так Гися Бейгельмахер, с трудом дотолкав до порта переполненную бебехами огромную двухколесную тачку и дотащив туда троих своих детей, попала под бомбежку и решила не уезжать. Толкать тяжеленную тачку обратно в город, вверх по булыжникам Военного спуска, против потока стремящихся к порту людей, машин и подвод, было конечно несравненно труднее, но Гися, на редкость крупная и сильная, 100-килограммовая женщина, работавшая (на удивление!) мясником на одесском «Привозе», справилась. Она вернулась домой на Белинского, 15, не воспользовавшись эвакоталонами, которые с таким трудом достал для нее муж сестры - директор «Привоза».

Гися осталась в Одессе. Вместе с детьми – трехлетней Фирочкой, одиннадцатилетним Иосиком и четырнадцатилетней Людой - она попала в Транснистрию, в чудовищный лагерь смерти «Богдановка», из которого никто не вышел живым. Но, к счастью, и здесь в «Богдановке», перед лицом смерти, Гися осталась сильной и мужественной женщиной, и вряд ли кому-нибудь (меньше всего, наверное, ее детям!) известно, что и как пришлось ей совершить и пережить, чтобы спасти семью. Все они (только без умершей маленькой Фирочки) вернулись в 1944-м в Одессу и дождались пришедшего с фронта отца.
Семья Бейгельмахер начала как будто бы новую жизнь в освобожденном городе, но ужасы пережитого в Транснистрии не могли их покинуть и не покинули. И сегодня, спустя 70 лет, Юра Кармели, бывший когда-то одиннадцатилетним мальчиком Иосиком Бейгельмахером, не может без слез вспоминать это клятое место, не может забыть виденную им там собаку, в пасти которой была окровавленная голова ребенка. (8)
Многие, очень многие, поступали так же, как Гися: имея эвакоталоны, оставались в Одессе. Оставались на смерть…

Американский историк Александр Даллин утверждает, что из всех, подлежащих эвакуации профессоров Одесского университета, покинула город лишь половина. (9)
Были случаи, когда не желавший эвакуироваться «ценный контингент», вывозили из города насильно. Так всемирно известного офтальмолога профессора Филатова насильно вывезли в Пятигорск, где он даже некоторое время работал в эвакогоспитале № 2171. А талантливый хирург профессор Часовников, ставший, кстати, во время румынской оккупации ректором университета, даже вынужден был прятаться от насильственной эвакуации на даче, на 10-й станции Большого Фонтана, где, если вы помните, оказывал первую помощь Ролли, которую лягнула в живот Приблудная лошадь.
В то же время, когда речь шла о рядовых жителях Одессы, то их нежелание покидать город в те дни воспринималось властями, как «патриотизм» и чуть ли не «героизм». О случаях такого героизма «с особым оживлением» рассказывал комиссар гарнизона Самуил Дитятковский прибывшему из Севастополя бригадному комиссару Илье Азарову:
«Дитятковский рассказал, что делалось в порту. Особенно оживился, когда говорил о возвращении из Вознесенска нескольких эшелонов с эвакуированными и с оборудованием заводов.
Дальше они продвинуться не могли: враг перерезал железную дорогу.
«Вы знаете, многие рабочие и их семьи даже обрадовались этому.
Мы хотели отправить их морем, привезли в порт. А они забрали свои вещи и ушли: «Будем защищать Одессу»

Руководители эвакуации пытались уговорить – не помогло. Их поступок подействовал и на тех, кто торопился попасть на транспорт. Посадка прошла исключительно организованно». (10)
Посадка на корабли, действительно, редко проходила «организованно».
Не менее трудно было втиснуться и на открытую платформу поезда. Хотя кто мог в эти дни подумать, что из Одессы уходят уже последние поезда.
На одном из таких последних поездов уезжала семья известного в городе учителя физики Исая Перель: сам Исай, не подлежавший призыва в армию по состоянию здоровья, жена его Клара и две дочери – четырехлетняя Саночка и десятилетняя Нюсенька. Эвакоталоны для всей семьи достал брат Клары, доктор Моисей Ксендзовский, доцент Медицинского института и по совместительству консультант поликлиники НКВД.

Как рассказывает дочь Ксендзовского, Лена, бывшая в те дни 15-летней, к отцу ее случайно попала большая пачка неиспользованных сотрудниками НКВД эвакоталонов, и он приложил все усилия, чтобы снабдить этими талонами своих родных и близких: «Отец достал много посадочных талонов на поезд, ходил по городу и всем, чьи адреса помнил, разносил эти талоны, которые дали возможность этим людям эвакуироваться. О чем мы узнали потом, после окончания войны от тех спасенных и очень благодарных ему…» (11)
Честь и хвала доктору Моисею Ксендзовскому!

Получив от Моисея эвакоталоны, вся семья Перель без промедления погрузилась на открытую платформу эвакопрезда и отправилась (вы не поверите! ) … в Нью-Йорк.
И самое удивительное, что когда-нибудь они действительно туда попадут.

Семья Перель: Исай, Клара и дочери -
Нюсенька (справа) и Саночка
Одесса, 1941

 

Но пока, речь идет о другом Нью-Йорке.
Оказывается, в Донбассе, неподалеку от Донецка, есть маленький, забытый Б-гом, рабочий поселок по имени Нью-Йорк. Это звучное имя (наверное, в шутку!) дали ему американские инженеры, строившие там когда-то, в 20-х годах, химический завод.
Так и живет с тех пор этот рабочий поселок с известным всему миру именем Нью-Йорк.
Вспоминает Анна Галак, бывшая в 1941-м Нюсенькой Перель:
«Мне скоро 10…
Начала войны я не помню, но дальше – бомбежки, сводки по радио, суета, паника – это все достаточно ярко возникает в моей памяти.
Мои родители, сестричка Саночка, четырех с половиной лет, и я, жили тогда на улице Мечникова 42, а мои бабушка, дедушка и тетя Рузя с маленьким сыном Гришенькой жили на Мечникова 76, где во дворе была лесопилка и вход в катакомбы, куда мы все бегали, когда начинались бомбежки.
Бомбежки …. Их я хорошо помню: звуки сирены и гул самолетов.
Помню разговоры взрослых о необходимости выбраться из Одессы.
Но как?

Наш папа Исай Перель – учитель физики, освобожденный от воинской службы по состоянию здоровья, не имел возможности достать необходимые на выезд эвакоталоны. Родные папы – родители, братья тоже не могут нам помочь – они живут далеко - в Проскурове.
Хорошо помню такой эпизод: в один из дней середины июля 1941-го мы, дети, играем на огромной террасе, идущей вдоль всего второго этажа нашего дома, взрослых нет – кто-то на работе, а кто-то в поисках эвакоталонов. И вдруг я вижу, что по широкой лестнице на террасу поднимается запыхавшийся мужчина. Это мой дядя Цолек Перель из Проскурова. Он ищет папу. Рассказывает, что он, его беременная жена Фаня и маленький сын Виля несколько дней на открытой платформе товарного поезда добирались в Одессу из Проскурова.

Дядя очень спешит, а я ничем ему помочь не могу, и он направляется к выходу. Но тут появляется папа. Цолек просит у брата какую-нибудь фуражку и еще что-нибудь теплое для беременной Фани, так как они убегали из дому впопыхах.
Папа собирает для брата теплые вещи, а еще (и это, наверное, самое главное!) дает ему адрес родственников, у которых можно остановиться в поселке Нью-Йорк Сталинской области…
Тогда, в 1941-м, дядя Цолек с семьей добрался до Нью-Йорка, оставил своих и ушел на фронт, и погиб…
А тетя Фаня родила в Нью-Йорке сына Семочку, который так никогда и не увидел своего отца. [Режиссер Семен Перель, вместе с семьей - женой, дочерьми и внуками, сегодня живет в Израиле, в Герцлии. Авт.]

Теперь о нас.
Мы в Одессе. Возможности выехать пока нет.
Но тут на помощь приходит брат моей мамы Мойсей Ксендзовский, хирург, доцент Медицинского института. Он то и добыл несколько эвакоталонов для родственников, в том числе и для нас.
Конец июля 1941-го. «Погрузка» на товарняк.
На открытой платформе тюки, корзины, подушки. Едем ...
Темнеет. У станции Ковуны появляются немецкие самолеты. Свистят пули. Мама прикрывает наши головы подушкой. Слышны крики – кажется, убита женщина. Люди в панике прыгают с платформы. Мы тоже. Оказывается, состав наш стоит в поле, кругом снопы. В одном из них, головами в свежую душистую солому, прячемся от моря огня.

На рассвете – тихо. Состав наш разбит до основания. Оставшиеся в живых люди разбредаются в разные стороны. Мы тоже идем пешком. Ночуем где-то, кажется, в селе Арбузиновка. Идем дальше.
В немецкой колонии Сталиндорф нас накормили и дали подводу и лошадь. Водителем этого «экипажа» должен был стать мой папа. А папа умеет показывать ученикам очень оригинальные физические опыты и доходчиво объяснять суть математических проблем. А вот запрягать и распрягать лошадь и тем более управлять ею… !?
Но едем... Все-таки едем...
В колонне таких же подвод, которой кто-то руководит.
Переезжаем мост через Днепр. Гроза, дождь, и снова налет. Опять пулеметные очереди, опять зажигательные бомбы…
До сих пор слышу крик: «Женщины и дети, под подводы!».
Стихает… Пересчитываем своих… Все живы…
Двигаемся дальше. В сторону Донбасса. В Нью-Йорк!».(12)

И первое, что сделал в Нью-Йорке глава семьи - одесский учитель физики Исай Перель - это «сдать» полученную в Сталиндорфе «государственную собственность» - лошадь и подводу.
Он просит 17-летнего сына родственников, Люзика Галака, не тратя времени, ехать в ближайший совхоз, сдать лошадь и подводу и получить расписку о сдаче. Да, да, самое главное – обязательно получить расписку!

Недолго длилась мирная жизнь семьи Перель в Нью-Йорке.
Начались бомбежки, и нужно было бежать дальше.
Все было на этом пути – моря и реки, пески Каракума и солончаки Каратасса. Они шли пешком и ехали на подводах, тряслись в кузовах грузовиков и задыхались в переполненных теплушках товарных поездов, спускались по Волге из Сталинграда в Астрахань на речном пароходе «Академик Тимирязев» и переплывали Каспийское море из Астрахани в Атырау на корабле «Гелиотроп». Они пересекли четыре республики, одолели многие тысячи километров, пока, наконец, спустя год, попали в Ташкент, откуда весной 1945-го вернулись в освобожденную Одессу.

И вот, оказывается, что не все рассказанные нами истории имеют печальный конец.
Тогда в 1941-м 17-летний Люзик Галак (тот самый мальчишка, который по просьбе Исая «сдавал» под расписку «государственное имущество» – лошадь и подводу) ушел добровольцем на фронт. Он геройски прошел всю войну, был трижды ранен, награжден орденами и медалями, и всю свою жизнь, как реликвию, хранил запачканный кровью блокнот, который (вместе с его ногой!) прострелила немецкая пуля в бою за Польшу. (13)

Блокнот, простреленный немецкой пулей (Ф-8)
Польша, местечко Жембжице, лощина Тарнава.
26 января 1945, 9:00

Анна и Лазарь Галак
Нью-Йорк, Брайтон Бич, 2010

 

Но вот, наконец, закончилась эта война, и Люзик, нет, нет, молодой лейтенант Лазарь Галак, вернулся домой и стал мужем повзрослевшей за эти годы Нюсеньки Перель. И сегодня в Нью-Йорке (в настоящем Нью-Йорке!) за праздничным столом в кругу семьи – любимой жены, двух сыновей, четырех внуков и годовалого, рыжего, как солнышко, правнука – он с тихой грустью вспоминает тот 1941-й и тот далекий донецкий Нью-Йорк, и … «государственное имущество» - лошадь и подводу, которые сдал кому-то «под расписку».
Обязательно под расписку!
История со счастливым концом …

 

[Edward_Von_Shultz]

Репортаж из расстрельной ямы.
До трагической гибели «Ленина» оставалось еще двое суток, «Ленин» все еще стоял на якоре в бухте «Казачья», ожидая окончания ремонта «Ворошилова», а его пассажиры были все еще живы и счастливы тем, что выбрались из осажденного города, когда в одесском порту началась подготовка к рейсу еще одного каравана кораблей: «Яна Фабрициуса», «Ингула» и «Ногина».

Грузовой пароход «Ян Фабрициус» был одним из самых старых кораблей Черноморского пароходства. Под различными флагами, и под именем «Антигона» он 26 лет бороздил моря и океаны, пока в 1932-м не был куплен Страной Советов и переименован в «Яна Фабрициуса» - по имени давно забытого всеми героя Гражданской войны.

И так уж случилось, что именно «Ян Фабрициус» 22 Июля 1941-го пострадал от первой бомбежки Одессы. Старика, правда, наскоро подремонтировали, очистили от ила и загрузили оборудованием завода им. Октябрьской революции, приняв на борт, как обычно, эвакуируемых инженеров и рабочих этого завода, сопровождающих оборудование.

Но вот что интересно: среди поднявшихся в тот день по трапу на «Ян Фабрициус» было немало людей, не имевших никакого отношения к заводу им. Октябрьской революции, и, тем не менее, снабженных эвакоталонами со штампом этого завода. Все они, как мы знаем сегодня, «приобрели» эти эвакоталоны (каждый по 2.000 рублей наличными!) у ответственного за эвакуацию – зам. начальника отдела кадров товарища Холодова.

Именно так удалось попасть на «Фабрициус» профессору Якову Гиммельфарбу, пережившему, если вы помните, вместе со своей семилетней дочерью Лилей первую бомбежку города на Соборной площади. Трудно сказать, что побудило профессора Гиммельфарба, известного специалиста по эпидемиологии, несомненно «подлежащего эвакуации» и даже имевшего уже направление на работу в Ростовский противочумный институт, все-таки купить эвакоталоны. Скорее всего, это было связано с желанием покинуть город без промедления вместе со всеми родственниками: семьями Беренштейн и Фишер - 11 человек, часть из которых по статусу не подлежали эвакуации. Эвакоталоны для всех организовал инженер завода Марк Беренштейн, заплатив за них Холодову астрономическую по тем временам сумму – около 20 тысяч рублей.
Вспоминает Лиля Гиммельфарб:
«Мне часто приходилось слышать, что люди пожилого возраста лучше и отчетливее помнят события детства и далекой юности, чем то, что произошло с ними вчера или на прошлой неделе. Вот и настал мой час подтвердить это наблюдение.
Ясно помню теплый летний день на даче на 11-й станции Большого Фонтана. Мама и папа подвязывают виноград «Изабелла» на веранде.
Папа стоит на лестнице, а мама и я внизу – подаем веревочки. Я с нетерпением жду, когда вся эта нудная работа закончится, и мы пойдем на пляж.
Вдруг от калитки слышен крик бабушки Мириям: «Ты только подумай, чем они занимаются!!! Ведь началась война!!!».
Сразу поднялась суматоха, в которой я не очень-то разбираюсь и только жалею, что мы едем в город, там, как говорит мама, есть радио.
Проходит какое-то время. Мы живем в городской квартире, и меня водят гулять на Соборную площадь . . .

Лиля Гиммельфарб с матерью Раисой и отцом Яковом.
Одесса, весна 1941

 

Слышу разговоры старших о том, что нужно уезжать из города и брать с собой только самое необходимое. Мне разрешают взять куклу, названную Светланой - в честь дочери Сталина.
Мы едем в порт на подводе, которую «выделил» папе Бактериологический институт, где он работал. Здесь на пристани собирается вся наша большая семья. У всех нас есть посадочные талоны на пароход «Ян Фабрициус».
Посадку не помню. Помню только, что нас помещают в глубокий трюм, где уже собралось много людей – все сидят и лежат на своих тюках. На берег высаживаемся в Мариуполе, а оттуда уже на поезде едем в Ростов, где находится в Противочумный институт, в который папа получил направление . . .». (14)
Вся большая семья Гиммельфарб, устроившись в трюме «Яна Фабрициуса», благополучно добралась до Мариуполя.

Ну а как же работники завода им. Октябрьской революции?
Те, которые тоже должны были эвакуироваться в Мариуполь, но не сумели сделать этого, так как полагавшиеся им эвакоталоны на «Фабрициус» были проданы?
Нужно честно сказать, что товарищ Холодов позаботился и о них. Он организовал большой конный обоз, и все «подлежащие эвакуации» работники завода, не попавшие на «Фабрициус», вместе с семьями в те же дни покинули город сухопутным путем.

Об этом тяжелейшем пути – около 600 километров по выжженной солнцем голой степи, где не было ни деревца, ни кустика, чтобы спрятаться от бомбежки – тринадцатилетняя Беллочка, будущая известная одесская и израильская журналистка, Белла Кердман написала одно из первых своих стихотворений:

Я вспоминаю сорок первый год…
И ясно вижу пред собою снова
Украинскую степь и пеший переход
От раненой Одессы до Ростова.

Мне было в эти дни всего двенадцать лет,
Но я запомнила, и забывать не вправе
Тот дымно полыхающий рассвет,
Бомбежку на Днепровской переправе.

Хрипели кони посреди воды,
Качался берег, плакали старухи
И только мама посреди беды
Как будто сохраняла силу духа.

И вдруг, всему движенью поперек,
Рванул солдат в линялой гимнастерке
И сунул в руку мне походный свой паек –
Подмокший сахар с крошками махорки.

Я не запомнила его лица,
Но был похож он чем-то на отца.

 

Беллочка Кердман (справа)
с мамой Ниной и сестренкой Ренной
Одесса, 1940

 

Беллочка не случайно вспомнила об отце. Ей очень не хватало его все это время – весь этот долгий путь. Отец ее Феликс Кердман – инженер завода им. Октябрьской революции, - отправив с обозом жену и двух дочек, сам все еще оставался «на обороне города» - так тогда это называли.
Феликс Кердман догонит обоз в степи, уже перед самым Мариуполем. (15)


Так, как будто бы, все эвакуированные работники завода им. Октябрьской революции – и те, которые отплыли на корабле «Ян Фабрициус», и те, которые отправились сухопутным путем через степь – добрались до Мариуполя.
Мариуполь… Небольшой городок – около 240 тысяч жителей - порт на Азовском море. Неказистые одноэтажные домики день и ночь «опаленные» багровыми сполохами доменных печей заводов «Азовсталь».

Когда-то, в давние времена, на месте сегодняшнего Мариуполя было греческое поселение, да и в дальнейшем город был в основном населен греками. Здесь ровно сто лет назад, в 1841-м, в семье бедного сапожника-грека родился один из самых загадочных русских художников - Архип Куинджи. Но в 1937-м, во время террора, стараниями товарища Сталина коренные жители-греки исчезли, и Мариуполь стал украинско-русским.
А в июле-августе 1941-го этот город оказался одним из самых удобных пунктов для концентрации эвакуированных из Одессы.

 
Наплыв специфической одесской публики, видимо, произвел «сильное впечатление» на рабочий люд Мариуполя, и вызвал определенную реакцию. Были даже отдельные «сознательные» граждане, которые, вспомнив уникальную лексику 1937-го, «почли своим долгом сигнализировать о безобразном поведении беженцев» и требовать их (беженцев!) - «беспощадно уничтожать». (16)

ИЗ ДОНОСА КОВАЛЕВА ИВАНА ИВАНОВИЧА
ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ
Мариуполь.
Хутор Бердянский, п/я №86, с/х артель им. М. Горького

Дорогой Иосиф Виссарионович!
Перед нашей страной нависла угроза германского фашизма, вероломно напавшего на нашу родину. Мы, советские патриоты, отомстим германскому фашизму за кровь наших братьев, жен и детей.
Но есть ряд партийных и советских организаций, которые не учли важности данной обстановки и создают панику внутри страны.

Руководители Одесской области создали не только панику в гор. Одессе, но и во всей области…
Много работников торгующих и финансово-банковских организаций
гор. Одессы, не отчитавшиеся перед своими организациями и не получившие путевки на выезд, ограбив магазины и другие учреждения первым делом умчались на машинах в гор. Мариуполь[??].
[Здесь и далее, выделено нами. Авт.].

Ряд случаев, когда в Мариуполе у беженцев из Одессы обнаруживали по 20-30 и больше тысяч рублей денег. Ведь такие деньги честным путем иметь нельзя…
Много людей, бежавших оттуда, бродит без учета.
Приехав в Мариуполь, ряд жителей Одессы, кому удалось присвоить товары и деньги, кричат во все горло – мы пострадавшие, мы беженцы, а этим моментом по спекулятивным ценам продают на рынке.
Вот таких людей, которые не получили расчета в учреждениях и не отчитались перед учреждениями, а была возможность, надо беспощадно уничтожать…

Заканчивая на этом, я хочу сказать, может быть, я неверно рассуждаю по своей малограмотности, может быть, я глубоко ошибся, но я советский гражданин, если надо будет, то и жизнь отдам за советскую родину, и я решил написать своему родному правительству и открыть все наболевшее.
Ведь об этом письме знаю я один, да Вы, если его получите, будете знать, да четыре стены, в которых я писал.
Если я этим письмом нанес политическую ошибку, то пусть советский закон покарает жестоко.
18 августа 1941г. И. Ковалев

В своем отношении к эвакуированным Иван Иванович Ковалев не одинок – многие местные жители чувствовали также. И это даже можно понять и объяснить экстремальными условиями, в каких оказались эти люди. Отцы и сыновья на фронтах ежеминутно рискуют жизнью (а многие уже и отдали свою жизнь!); матери и жены сутками в цехах заводов (самолеты, танки, боеприпасы – все для фронта!); дети, лишенные радостей детства (безотцовщина, безпризорщина, голод!).
А тут еще, понимаете, «понаехали».
От фронта спасаются.
Да еще с большими деньгами.
И одеты-то не по-нашему, и балакают как-то странно.

Эвакуированных расселяли по клубам, по школам, но и местное население «уплотняли», подселяя в их небольшие дома и тесные квартиры приезжих, усложняя этим их и без того тяжелую жизнь. Именно эти, так сказать, объективные, материально-бытовые причины, замешанные на вполне естественной ксенофобии, определяли отношение местных жителей к приезжим.

А вот что касается еврейской прослойки эвакуированных, то здесь дело обстояло еще хуже. В дополнение к материально-бытовым причинам, в дополнение к обычному подозрительному отношению к чужакам, здесь начинала действовать и генетическая юдофобия, получившая в последнее время «подпитку» со стороны гитлеровской расовой идеологии и неожиданную легитимацию со стороны сталинской национальной политики.

Эта «мудрая» сталинская национальная политика ставила перед собою среди прочих цель «отмыться» от обвинения в том, что «советская власть – жидовская власть». Обвинение серьезное - ведь за такую «жидовскую власть» и воевать-то, как будто не стоило!

О том, что пришлось пережить им в эвакуации, бывшие еврейские дети предпочитают не вспоминать, удерживая в памяти редкие добрые минуты: там кто-то погладил мальца по головке, там где-то дали голодной девчушке кусок хлеба или кусочек подмокшего присыпанного махоркой сахара.
Ну что ж и это, конечно, было – мир, как известно, не без добрых людей!
Но вот в Уфе в 1942-м местные подростки замучили эвакуированного мальчика-еврея, а жительница города Шадринска Челябинской области вспоминает, что среди эвакуированных «больше бросались в глаза евреи со своей картавой речью – дети сразу стали их копировать, а маленьких дразнить». (17)

Удивительно интересно влияние мудрой сталинской политики, на изменение статуса эвакуированных.
Если где-то в начале войны человек пытался эвакуироваться, его считали трусом, спасающим свою шкуру. А если оставался на территории, которая не сегодня-завтра могла быть оккупирована врагом – был героем. В конце войны все оказалось наоборот. Если эвакуировался человек – значит, был патриотом, питал ненависть к врагу. А если остался и оказался на оккупированной территории – значит предатель, значит готовился изменить Родине.
А что, если этот, оставшийся на оккупированной территории человек, еще и еврей по национальности?
А что, если он не только остался на оккупированной территории, но и (как это ему удалось?) … выжил?
О, тогда он до самой смерти будет нести на себе клеймо!
И до самой смерти при заполнении различных анкет - при поступлении в институт, приеме на работу или даже (смешно?) при записи в городскую библиотечку – на привычный вопрос: «Находился ли на оккупированной немецко-фашистскими захватчиками территории СССР?», он будет отвечать, как требуется, полностью: « Да, находился».
И в этом коротком ответе: «Да, находился» - сублимируется вся дальнейшая горькая судьба этого еврея, умудрившегося выжить на оккупированной убийцами территории?!

Итак, Мариуполь, который в июле-августе 1941-го буквально заполонили стекавшиеся сюда по морю и по суше эвакуированные одесситы.
Мариуполь, фактически, не был конечной целью этих эвакуированных.
Путь их лежал дальше, чаще всего, в Ростов. Но проблема заключалась в том, чтобы еще выбраться из переполненного города.

Макс Хромой вспоминает тысячи людей, расположившихся со всеми своими пожитками на улицах Мариуполя, прямо на земле, как цыгане, или (на специфическом одесском жаргоне Макса) «как на одесской Толкучке».
Макс вспоминает горы узлов и корзин, чемоданов и ящиков, вспоминает подводы и брички, перекрашенные в защитный цвет «эмки» и забрызганные грязью полуторки. И над всем этим столпотворением, вдруг, проливной летний дождь и раскаты грома, которые он, 12-летний ребенок, напуганный недавней бомбежкой на Днепровской переправе, принял за разрывы бомб.
Макс вспоминает, как молодой его дядька Лева, пользуясь своими лейтенантскими кубиками в петлицах пропыленной и мокрой от дождя гимнастерки, буквально насильно втолкнул всю их семью в вагон товарняка, уходившего на Ростов. (18)

Белла Кердман вспоминает, что и работники завода им. Октябрьской революции выезжали из Мариуполя в Ростов на товарняке, а ей с родителями досталось место в открытом тамбуре, где их с головы до ног засыпала угольная пыль из паровозной трубы. Один уголек попал девочке в глаз. Ух, как это было больно, пришлось даже во время короткой стоянки товарняка обращаться в медпункт.

Галочка Кармалюк (Кармели) с отцом
Одесса, 1938

 

Все наши друзья, к счастью, выбралась из Мариуполя, и Белла Кердман, и Марик Хромой, и Лиля Гиммельфарб, и маленькая Галочка Кармалюк, на всю жизнь запомнившая запах того, необыкновенного, посыпанного сахаром, кусочка черного хлеба, которым угостили ее матросы «Фабрициуса».(19)


Но были, были и те, кто не сумел, не успел, и все еще оставался в городе, когда 8 октября 1941 года, в полдень, в Мариуполь вошли убийцы.

О том, что произошло с этими евреями, свидетельствует совершенно невероятный документ. Документ, который можно назвать: «Репортаж из расстрельной ямы». (20)
Речь идет о дневнике молодой девушки, Сарры Глейх, эвакуировавшейся в Мариуполь из Харькова и вместе со всей своей семьей попавшей в противотанковый ров под Мариуполем, у агробазы им. товарища Петровского. Отец, мать, сестры, трехлетний племянник Владя – все они были расстреляны в этом противотанковом рву, и только Сарра чудом осталась в живых. Ночью девушка выбралась из-под трупов и после долгих блужданий по степи перешла линию фронта.

Сарра Глейх осталась в живых как будто бы для того, чтобы донести до нас свой невероятный дневник. Осталась в живых для того, чтобы некоторые из нас, прекраснодушные и забывчивые, вспомнили и содрогнулись!
Дневник Сарры Глейх – тоненькая школьная тетрадка в розовой веселой обложке - попала к Илье Эренбургу, и он включил его в «Черную Книгу», как надежду на то, «что люди не допустят повторения». (21)
Еще 1 сентября 1941-го сестры Сарры , жены военнослужащих Фаня и Рая, ходили в военкомат и просили эвакуировать семью из Мариуполя. Им отказали – мол, «эвакуация не предвидится раньше весны».
Прошел месяц. Положение с каждым днем ухудшалось, и 8 октября в военкомат отправилась Сарра. На сей раз начальник был более «великодушен»: сказал, что эвакуация семьи Глейх назначена как раз на завтра , 9 октября. Им следует собрать вещи, документы, в общем, подготовиться к отъезду.
Этот примечательный разговор происходил, повторим, 8 октября 1941-го, утром. А уже в 12 часов дня в город вошли убийцы.

ИЗ ДНЕВНИКА САРРЫ ГЛЕЙХ
8 октября. Немцы в городе …
9 октября. Дома абсолютно нечего есть. Пекарни в городе разрушены, нет света, воды...
10 октября. По приказу еврейское население должно избрать правление общины в количестве тридцати человек. Община отвечает жизнью за «хорошее поведение еврейского населения»…
Еврейское население должно регистрироваться в пунктах общины (всего зарегистрировано 9.000 человек)…
14 октября. Гестапо уже в городе…
17 октября. Сегодня объявили, что завтра утром все
зарегистрировавшиеся должны явиться на пункты и принести ценности.
18 октября. В течение двух часов мы должны оставить город. Для стариков и женщин с детьми будут машины.
Рояновы [русские родители мужа Фани - сестры Сарры, Авт. ] пришли просить Фаню отдать им внука. Фаня категорически отказалась, плакала. Владю не отдала, решила взять его с собой…
20 октября. Мама и папа уехали в 9 ч. утра. Рая с Владей задержались, поедут следующей машиной…
Мы шли пешком, дорога ужасная, после дождя размыло…
Было часа два, когда мы подошли к агробазе им. Петровского.
Людей здесь много. Я кинулась искать Фаню и стариков. Фаня меня окликнула, стариков она искала до моего прихода и не нашла, они, наверное уже в сарае, куда уводят партиями по 40-50 человек…
Дошла очередь и до нас, и вся картина ужаса бессмысленной, до дикого ужаса бессмысленной и безропотной смерти предстала перед нашими глазами, когда мы направились за сараи.
Здесь уже где-то лежат трупы папы и мамы. Отправив их машиной, я сократила им жизнь на несколько часов.
Нас гнали к траншеям, которые были вырыты для обороны города.
В этих траншеях нашли себе смерть 9.000 евреев…
Нам велели раздеться до сорочки…
Гнали по краю траншеи, но края уже не было: на расстоянии в полкилометра траншеи были наполнены людьми…
Мы шли по трупам.
В каждой седой женщине мне казалось, что я вижу маму. Один раз мне показалось, что старик с обнаженным мозгом – это папа…
Фаня не верила, что это – конец… Лицо у нее сине-серое, а Владя все спрашивал: «Мы будем купаться? Зачем мы разделись? Идем домой, мама, здесь нехорошо!».
Больше я не могла выдержать, схватилась за голову и начала кричать каким-то диким криком, мне кажется, что Фаня еще успела обернуться и сказать: «Тише, Сарра, тише!», и на этом все обрывается.
Когда я пришла в себя, были уже сумерки. Трупы, лежавшие на мне, вздрагивали, это немцы, уходя, стреляли на всякий случай…
Где-то под трупами плакали дети, большинство из них, особенно малыши, которых матери несли на руках (а стреляли нам в спину), падали, прикрытые телами матерей, невредимы и погребены под трупами заживо.
Я начала выбираться из-под трупов.... выбралась наверх и оглянулась – раненные копошились, стонали, пытались встать и снова падали…
Какой-то старческий голос напевал: «Лайтенахт… Лайтенахт…»,
и в этом слове, повторяющемся без конца, было столько ужаса!».

«Лайтенахт… Лайтенахт…» - напевал над могилой евреев старческий голос.
«Светлой ночи… Спокойной ночи…» - напевала любимому внуку какая-то добрая еврейская бабушка. Не над детской кроваткой напевала – над разверстой могилою.

Всего за десять дней, с 20 по 30 октября 1941 года, в Мариуполе были уничтожены 8.000 евреев. (22)
Были среди них и коренные жители Мариуполя, и эвакуированные из Харькова, такие, как Сарра Глейх. Были среди них, наверное, и эвакуированные из Одессы, те самые, о которых писал Иван Иванович Ковалев товарищу Сталину, те самые, которые « ... кричат во все горло- мы пострадавшие, мы беженцы».
Сколько их было? Кто знает?
Ведь не даром писал товарищу Сталину Ковалев, что «Много людей, бежавших оттуда, бродят без учета»!
Какая ирония судьбы: выбраться из Одессы, пройти весь этот полный опасностью путь под непрерывной бомбежкой по выжженной солнцем степи, проплыть его в трюме грузового корабля по морю, нашпигованному минами, добраться до Мариуполя и … погибнуть.
Погибнуть в залитом кровью противотанковом рву у агробазы им. товарища Петровского.
Погибнуть в те самые страшные дни октября 1941-го, когда и в Одессе уже идет уничтожение. В те самые страшные дни, когда Одесса стала уже «Городом Антонеску».

Двойное предательство.
Эвакуация из Одессы любым путем – морским или сухопутным – была сопряжена с опасностью. Не всем удавалась добраться, в прямом и переносном смысле, до спасительного берега.
Да и берег, на самом деле, не был таким уж «спасительным».
Выбравшись из Мариуполя, одесситы в большинстве своем двигались на Ростов и дальше – на Северный Кавказ, в Казахстан, Узбекистан...
Но до этого нужно было еще выбраться из Ростова.

Ростов-на-Дону, вообще, заслуживает особого внимания, поскольку нацисты входили в него дважды. Дважды советская армия оставляла город, и дважды этот отход сопровождался предательством.
Первый раз это произошло 21 ноября 1941 года.
Но еще до этой трагической даты в Ростове, как и в других городах страны, была проведена эвакуация. В первую очередь был вывезен знаменитый ростовский завод «Ростсельмаш». Более трех с половиной тысяч железнодорожных вагонов понадобилось для эвакуации этого завода в Ташкент. Туда же в Ташкент были направлены «подлежащие эвакуации» рабочие и инженеры завода во главе с его директором Михаилом Титаренко.

Всего же организованно по эваколистам (так называли здесь, в отличие от Одессы, эвакоталоны) было вывезено около 150 тысяч человек, да еще около 50 тысяч бежали самостоятельно.
Так что Ростов в эти дни покинули порядка 200 тысяч. Среди них по непроверенным данным около 15 тысяч евреев. Это, к сожалению, было непростительно мало, так как число евреев в городе в последнее время почти удвоилось: к 27 тысячам коренных жителей Ростова добавилось, как минимум, еще 30 тысяч эвакуированных.

К счастью, на этот раз немецкая армия не смогла закрепиться в городе, и оккупация продолжалась всего восемь дней. Этого времени было недостаточно для организации акции «очистки» города. Тем более, что Зондеркоммандо «SK-10а», обязанностью которой было осуществлять убийства, задержалась в Мариуполе – как показали наши исследования, рапорт № 136 - «Города Мариуполь и Таганрог свободны от евреев…» - был направлен в Берлин только в день захвата Ростова - 21 ноября 1941-го.

Убийством евреев Ростова пришлось заниматься эсэсовскому Лейбштандарту «Адольф Гитлер».
Но эсэсовцы лейбштандарта, проявившие себя с самой лучшей стороны в 1934-м во время «Ночи длинных ножей», не были специалистами в деле очистки городов от евреев. За неделю они сумели убить всего каких-то 400 человек: 43 человека, стоявших в очереди за хлебом на 40-й линии; 90 жителей дома №2 по 1-й Советской улице; еще 60 человек около детского сада на 36-й линии; еще 200 на Армянском кладбище…
А 29 ноября бойцы Южного фронта ворвались в Ростов и выбили из города нацистов. Это была одна из первых успешных наступательных операций советских войск и даже вначале воспринималась, как перелом в войне.
Но не надо забывать шел 1941-й год. Немцы рвались на Кавказ, и Ростов стоял у них на пути.
Восемь долгих месяцев под Ростовом шли жестокие бои. И все это время из города шла эвакуация. Вывозили все, что не успели вывезти во время первого этапа: заводы, фабрики, сырье, население.
Около 100 тысяч человек выехали организованно по эваколистам и еще столько же бежали самостоятельно.
Казалось, учитывая, что во время первой короткой оккупации Ростова, было расстреляно несколько сот евреев, следовало на этот раз попытаться для предотвращения убийств вывезти евреев из города.
Но этого не случилось.
Так же, впрочем, как и везде – в Киеве, Харькове, Одессе…

Как свидетельствуют очевидцы, «никакой разнарядки» на эвакуацию евреев из Ростова не было. Правда, около 7-10 тысяч «нужных» евреев оказались в составе тех 100 тысяч, которые были эвакуированы организованно. Примерно столько же бежало самостоятельно. Говорят, что люди чуть ли не на ходу вскакивали в проходящие поезда, любыми способами доставали лошадей, или, просто, уходили, куда глаза глядят…

А 13 февраля 1942-го, за пять месяцев до вторичной оккупации Ростова, комендант ростовского гарнизона майор Борщ (который, кстати, впоследствии стал сотрудничать с оккупантами) отдал приказ, запрещающий выезд из города без его личного разрешения.
Что это? Опять мышеловка!
Мышеловка, аналогичная той, что была в Одессе.
И результат не заставит себя ждать…
После двухдневных уличных боев, 24 июля 1942 года, гитлеровцы захватили Ростов вторично.
И на этот раз надолго.
На этот раз спешить было некуда, и все можно было выполнить в соответствии с правилами и инструкциями, все «как положено».

На этот раз уже не нужны бесполезные расстрелы людей, стоящих в очереди за хлебом. На этот раз за дело взялись профессионалы – Зондеркоммандо «SK-10а», под командованием оберштурмбанфюрера доктора Курта Кристмана. Эта Зондеркоммандо входила в состав знаменитой Эйнзатцгруппе «D», действовавшей во всех городах на Юге Украины, а затем продвинувшейся на Северный Кавказ.
Прибыв из Мариуполя в Ростов, Зондеркоммандо «SK-10а» расположилась в помещении областного управления милиции, что на Красноармейской, 154, и приступила организации «очистки» города от евреев. Ответственным за проведение операции был почему-то назначен военный врач гестапо унтерштурмфюрер Герман Герц.

В Ростове в те дни еще оставалось более 35 тысяч евреев, частично местных, частично эвакуированных, но по вполне понятным причинам число их и местопребывание не было неизвестно нацистам. И посему, первое, что должен был сделать доктор Герц, – это определить объем предстоящей ему «работы»: идентифицировать евреев и выяснить места их жительства или укрытия.
Задача сложная, но, учитывая накопленный опыт, вполне выполнимая.
Идентификацию евреев следовало осуществить руками самих же евреев.
Это была давняя придумка Адольфа Эйхмана. (23)

Когда в 1938-м его, тогда еще молодого эсэсовца – унтерштурмфюрера - направили в Вену для организации «добровольной» эмиграции евреев из Австрии, он сразу принял решение воспользоваться помощью лидеров еврейской общины, не посвящая, естественно, их в свои цели.
Из самых авторитетных в городе евреев, врачей, адвокатов, он организовал некий «Еврейский комитет», или, как называли его нацисты, «Юденрат», задачей которого было выявить в гуще местного населения евреев, зарегистрировать их и подготовить к эмиграции.
Операция прошла успешно – Вена была «очищена» от евреев, а Эйхман снискал сомнительную славу «специалиста по еврейскому вопросу» и в 1939-м, когда было создано Главное Управление имперской безопасности (РСХА), был назначен начальником печально известного IV-еврейского реферата гестапо.
С тех пор нацисты использовали «методику» Эйхмана в каждой захваченной ими стране – вначале в Европе, а затем и в Советском Союзе.

Только теперь регистрации евреев вела не к насильственной эмиграции, а к тотальному уничтожению.
Регистрация евреев – простое, на первый взгляд, действие – была связана с огромными трудностями, и без помощи юденрата нацисты никак не могли бы ее осуществить. Достаточно вспомнить сентябрь 1939-го и регистрацию евреев в растерзанной Польше – города ее превратились в руины, улицы потеряли названия, дома потеряли номера. А люди – поляки, евреи, местные и депортированные из Германии – забились в подвалы, в щели, без света, без воды…
Как среди этой человеческой массы найти евреев?
Как их переписать – зарегистрировать?
Разве что…
Разве что евреи сделают это сами!
И они это сделали!
Глава варшавского юденрата инженер Адам Черняков разослал по городу своих людей, которые, переходя из подвала в подвал, из убежища в убежище, уговаривали, убеждали затаившихся там евреев в необходимости заполнения специальных опросных листов.
Число обнаруженных регистрацией евреев составило 268.016 взрослых и 91.611 детей до 15 лет – все они будут уничтожены.
А глава юденрата Адам Черняков покончит жизнь самоубийством.
В записке, оставленной им жене, всего несколько слов: «…Я беспомощен. Мое сердце разрывается от боли. 23 июля 1942». [Музей Холокоста, Будапешт, 2009].

Трудно сказать, как в каждом отдельном случае объясняли убийцы наивным еврейским лидерам важность проведения регистрации, но все юденраты почему-то стремились выполнить это мероприятие наилучшим образом – переписать всех, составить полные списки евреев!
В этом смысле не стал исключением и юденрат, организованный в Ростове.

Уже 4 августа 1943-го глава юденрата доктор Григорий Лурье, бывший директор ростовского Дома санитарной культуры, выпустил «Воззвание к еврейскому населению», обязывающее всех евреев, включая крещенных и детей с 14 лет, явиться лично на регистрацию.
В воззвании были указаны адреса регистрационных пунктов, и было также
подчеркнуто, что регистрация проводится под руководством Совета старейшин (именно так назвали на этот раз юденрат!) и что все лица еврейской национальности должны беспрекословно подчиняться распоряжениям Совета во избежание серьезных неприятностей.
К 9 августа 1942 года регистрация, видимо, была закончена, и в тот же день на стенах домов и в газете «Голос Ростова» появилось новое «Воззвание» доктора Лурье. Как и можно было предположить, на этот раз всем зарегистрировавшимся евреям предписывалось явиться на сборные пункты для организованного переселения в особый район.

«Воззвание к еврейскому населению»
Ростов-на-Дону, 9 августа 1942

Один из сборных пунктов
Ростов-на-Дону, ул. Б. Садовая, 44
11 августа 1942

 

Явка была назначена на 11 августа 1942 года.
Необходимость «переселения» объяснялась желанием немецких властей защитить евреев от участившихся в последнее время нападений местного населения.


С раннего утра 11 августа 1942-го толпы евреев Ростова потянулись на сборные пункты.
Но, ведь все это уже было!
Ведь уже тянулись евреи Киева на еврейское кладбище к Бабьему Яру, уже шли евреи Одессы на Дальник, евреи Харькова к Дробицкому Яру, а евреи Мариуполя к агробазе им. товарища Петровского. Ведь уже строчил пулемет, рыдали матери, и какая-то верно сошедшая с ума добрая еврейская бабушка напевала над разверстой могилой внука: «Лайтенахт! Лайтенахт!».

Все это уже было, уже повторялось не раз и не два - в сетябре-октябре-ноябре 1941-го, а теперь, почти через год, в августе 1942-го, повторяется снова - в Ростове. Евреи снова, как будто намеренно, оставлены на верную смерть. Намеренно? Неужели, действительно, намеренно?

Пришедших на сборные пункты евреев Ростова перегнали и перевезли на грузовиках в Змиевскую балку. Именно это проклятое место на окраине города, за Зоопарком и Ботаническим садом, на правом берегу реки Темерник, выбрал доктор Герц для проведения акции уничтожения.

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА ЖИТЕЛЬНИЦЫ РОСТОВА
гражданки Марты Дергановой, 24 ноября 1943 года

11августа 1942 года в 17 часов дня немцы и наши русские, которые служили в полиции, пригнали 500 человек женщин с детьми к яме в питомнике Ботанического сада и начали их расстреливать.
Крик поднялся очень жуткий, невозможно было это пережить. Они стали разбегаться, немцы их ловили и живыми бросали в яму, и так продолжалось с перерывами день-два, пока их не расстреляли всех…
[Ростоблгосархив, Ф.Р.- 3613, оп.1, д. 90, лл. 15-16]

За двое суток, 11-12 августа 1942 в Змиевской балке было расстреляно и удавлено в душегубках более 27 тысяч евреев – взрослых и детей.
Вместе со всеми евреями погибли и члены ростовского юденрата во главе с председателем - доктором Лурье – пусть земля ему будет пухом…
Вместе со всеми евреями погибла и эвакуированная из Одессы - 30-летняя Розочка Адамович. (24)

Шанс на спасение.
Для жителей Одессы, для евреев Одессы, получить, достать, купить эвакоталоны, попасть на корабль, на открытую площадку товарняка, на грузовик, на расхлябанную телегу, было счастьем.
Люди, сумевшие это сделать, были счастливцами.
Их ожидал тяжелый, полный опасностями путь, трудные годы эвакуации, но у них был … ШАНС.
ШАНС на спасение! ШАНС на жизнь!
Остававшиеся в Одессе были лишены и этого шанса.
Оставшихся в Одессе евреев ждала неминуемая мучительная смерть.